Алексей Михайлович Ремизов родился 6 июля (24 июня) 1877 года в Москве, в богатой старо-купеческой семье. Происходил из московских купеческих семей Ремизовых и Найденовых, потомственный почетный гражданин.
Получил религиозное воспитание, жил при монастырях, паломничал.
Учился в Александровском коммерческом училище, затем – в Московском университете, на естественном отделении физико-математического факультета.
В 1896 году побывал в Европе, привёз оттуда запрещённую социал-демократическую литературу, занимался агитацией. В том же году принял участие в студенческой демонстрации, за что был отчислен из университета, арестован, находился в Таганской тюрьме, затем сослан в Пензу, где вместе с режиссёром В. Э. Мейерхольдом организовал «рабочие театры».
В 1898 был сослан вторично, в Усть-Сысольск Вологодской губернии. Затем живя под гласным надзором полиции в Вологде, познакомился с Н. А. Бердяевым, С. Н. Булгаковым, А. В. Луначарским, Б. В. Савинковым.
В ссылке переводил Ф. Ницше, М. Метерлинка, Ст. Пшибышевского. Здесь же принял решение заниматься литературным творчеством.
Начал с обработки фольклора: первая публикация – стихотворение в прозе, обработка зырянских (народа коми) причитаний «Плач девушки перед замужеством» (1902), по рекомендации Л. Андреева в московской газете «Курьер» – под псевдонимом Н. Молдованов. В последующие годы печатался в альманахах «Северные цветы» и «Шиповник», журнале «Вопросы жизни» и других периодических изданиях. Участвовал в футуристическом альманахе «Стрелец» (1915).
По окончании ссылки некоторое время вынужденно жил на юге России – Херсон, Одесса, Киев. В Херсоне работал помощником режиссера у В. Э. Мейерхольда в «Товариществе Новой Драмы», перевел несколько пьес европейских драматургов, которые затем были инсценированы.
Также в Херсоне познакомился с будущим «отцом русского футуризма» Д. Бурлюком. В Киеве произошла встреча с философом Л.Шестовым, с которым сложилась дружба на всю жизнь.
В 1905 году Ремизов смог переехать в Петербург, поступил на работу заведующего конторой в журнале «Вопросы жизни».
Художественный мир Ремизова, его уникальный стиль сформировался довольно рано. Он занимался стилизацией под архаику «допетровской» старины, реставрацией языка той эпохи – опираясь на устное народное творчество и особенности наивного средневекового сознания.
В основу произведений положены пересказы преданий, сказок и легенд, обрядов, религиозной литературы (апокрифов).
Реальность у Ремизова перемежается фантастикой, бредовыми видениями, изложение нелинейно. Важная составляющая этого мира – сны героев, «сновидческая реальность» автора.
В 1907 журнал «Золотое руно» издал первую книгу Ремизова – цикл сказок «Посолонь», эту книгу положительно приняли в своих отзывах А. Белый и М. Волошин. В том же году вышла ещё одна книга – апокрифические легенды «Лимонарь, сиречь: Луг духовный».
В этом же, сказочном, легендарном ключе написаны книги Ремизова «Докука и балагурье» (1914), «Николины притчи» (1917), «Русские женщины» (1918).
Создавал пьесы в духе средневековых мистерий и песенных легенд – «Бесовское действо» (1907), «О Иуде, принце Искариотском» (1908), «Действо о Георгии Храбром» (1910), «Царь Максимилиан» (1919).
В романах Ремизова «Пруд» (1905) и «Часы» (1908), повестях «Неуемный бубен» (другое название «Повесть об Иване Семеновиче Стратилатове», 1910), «Крестовые сестры» (1910), «Пятая язва» (1912), «Страница» (др. название «Бесприютная», 1918) отражены впечатления детства, московской купеческой «удушающей» старины, а также – от скитаний писателя по югу Руси, провинциального быта.
В 1912 в издательстве «Сирин» (часть тиража подготовлена в издательстве «Шиповник» в 1910–1912 годах) было издано 8-томное собрание сочинений Ремизова. А. Ремизов выступил одним из инициаторов создания издательства «Сирин» (совместно с меценатом М. Терещенко, поэтом А. Блоком и литературным критиком Р. Ивановым-Разумником).
Регулярно посещал литературные салоны Санкт-Петербурга, но ни к какой конкретной литературной группировке не примыкал.
Революционеров А. Ремизов выводил в своих произведениях беспочвенными фантазёрами и фанатиками. Октябрьскую революцию Ремизов оценил как «трагический слом тысячелетней российской государственности и культуры». В 1918 году было опубликовано «Слово о погибели Русской земли» – художественное и историческое осмысление событий войны и Февральской революции.
Некоторое время Ремизов проработал в театральном отделе Наркомпроса.
В августе 1921 года Ремизов сдал свой архив на хранение в Пушкинский дом, через Эстонию перебрался в Берлин. Здесь он стал членом Клуба писателей, одним из руководителей берлинского Дома искусств, издал более 20 книг.
С 1923 года обосновался в Париже.
За рубежом на основе дневников писателя были созданы автобиографические книги: «Взвихренная Русь» (1927), «По карнизам» (1929), «Подстриженными глазами» (1951), «В розовом блеске» (1952). Ещё одно автобиографическое произведение, «Иверень» было опубликовано лишь в 1986 году.
Выделяют «летописную» повесть (лирическую эпопею) А. Ремизова «Взвихренная Русь», в которой воссоздан образ российской провинции и Санкт-Петербурга; в ней поднимаются темы жизненного уродства, жестокости, острой душевной дисгармонии, незаслуженных страданий человека. А. Белый назвал эту книгу «одной из лучших художественных хроник России смутного времени».
Тексты своих произведений Ремизов часто иллюстрировал сам. Имея яркий художественный талант, он всерьёз не занялся изобразительным искусством из-за слабого зрения. В его представлении текст должен был быть красиво оформлен, как правило в древнеславянском духе.
А. Ремизов создал около 400 графических альбомов, на протяжении многих лет вел «Графический дневник», в нём запечатлены сны и фантазии и их перекличка с реальной жизнью.
В 1950-е годы выпустил несколько книг во Франции и США. Шли переговоры об издании его произведений в СССР. Не состоялось.
В последние годы практически ослеп. Скончался в Париже в 1957 году. Похоронен на Русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.
Рисунки и другие произведения Ремизова-художника были высоко оценены в Европе и США.
В 1992 году их показали на выставке в Государственном музее истории Санкт-Петербурга. Многие графические работы хранятся в Пушкинском доме.
В конце жизни Ремизов надеялся вернуться на родину; в СССР жила дочь Наташа. Принял советское подданство.
Книга А. Ремизова «Огонь вещей. Сны и предсонье. Гоголь, Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Достоевский» (1954) посвящена иррациональному началу в русской литературе XIX века – сновидениям писателей, их творческим видениям.
В своём творчестве Ремизов наследовал традиции Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, Н. С. Лескова, а сам в свою очередь в 10-20-е годы повлиял на творческую манеру М. М. Пришвина, Е. И. Замятина, Л. М. Леонова, Б. А. Пильняка, К. Федина, Вяч. Шишкова, М. Зощенко.
А. Ремизов, Взвихрённая Русь, фрагмент
«Взвихренная Русь», начальная книга по времени написания, повествует о муках и радостях «взбаламученной» России с 1917 по 1921 год.
ИЗ КНИГИ
«ПОДСТРИЖЕННЫМИ ГЛАЗАМИ»
книга узлов и закрут памяти
УЗЛЫ И ЗАКРУТЫ
В человеческой памяти есть узлы и закруты, и в этих узлах-закрутах «жизнь» человека, и узлы эти на всю жизнь. Пока жив человек. Говорят, что перед смертью «вспоминается вся жизнь», так ли это? и не искусственный ли это прием беллетристики? Перед смертью ничего не вспоминается – «одна мука телесная» и больше ничего. Потому что «смерть» это только какой-то срыв, но никакой не конец – ведь и самое слово «конец» тоже из беллетристики. Узлы памяти человеческой можно проследить до бесконечности. Темы и образы больших писателей – яркий пример уходящей в бездонность памяти. Но не только Гоголь, Толстой, Достоевский, но и все мы – постоянные или просто сотрудники, гастролеры и иногородние, и те, кто выпускает свои книги в издательстве, и те, кто за свой счет, и те, кто, как я, терпеливо переписывает без всякой надежды на издание, все равно, все мы в какой-то мере на своих каких-то пристрастиях, на вдруг напахивающих мотивах ясно видим по явной их беспричинности нашу пропамять, и кто же не чувствует, что о каком-то конце можно говорить только в рассказах, искусственно ограниченных. Узлы сопровождают человека по путям жизни: вдруг вспомнишь или вдруг приснится: в снах ведь не одна только путаница жизни, не только откровение или погодные назнамена, но и глубокие, из глуби выходящие воспоминания. Написать книгу «узлов и закрут», значит, написать больше, чем свою жизнь, датированную метрическим годом рождения, и такая книга будет о том, «чего не могу позабыть».
Разве могу забыть я воскресный монастырский колокол, густой, тяжелым серебром катящийся поверх красных Захаровских труб и необозримых Всесвятских огородов с раскрытыми зелеными парниками, легко и гулко проникающий в распахнутые окна детской, раздвигая, как ивовые прутья, крепкие дубовые решетки, – предосторожность и преграду лунатикам.
Родился я в сердце Москвы, в Замоскворечье у Каменного «Каинова» моста, и первое, что я увидел, лунные кремлевские башни, а красный звон Ивановской колокольни – первый оклик, на который я встрепенулся. Но моя память начинается позже, когда с матерью мы переехали на Яузу, и там прошло мое детство поблизости от самого древнего московского монастыря – Андрониева. Летним блистающим утром в воскресенье, когда Москва загорается золотом куполов и гудит колоколами к поздней обедне, из всех звонов звон этого колокола, настигая меня в комнате или на Яузе на тех окатистых дорожках, где ходить не ведено и где спят или бродят одни «коты» с Хитровки, возбуждал во мне какое-то мучительное воспоминание. Я слушал его, весь – слух, как слушают песню – такие есть у всякого песни памяти, как что-то неотразимо знакомое, и не мог восстановить; и мое мучительное чувство доходило до острой тоски: чувствуя себя кругом заброшенным на земле, я с горечью ждал, что кто-то или что-то подскажет, кто-то окликнет – кто-то узнает меня. И теперь, когда в Андрониеве монастыре расчищают Рублевскую стенопись, для меня многое стало ясным. И еще раньше – я понял, когда читал житие протопопа Аввакума: в Андрониеве монастыре сидел он на цепи, кинутый в темную палатку – «ушла в землю»: «Никто ко мне не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат и блох довольно». И тот же самый колокол – «густой тяжелый колокольный звон» вызвал в памяти Достоевского по жгучести самый пламенный образ в мировой литературе: мать, просящая у сына прощенье. Я хочу сказать – я чувствую непрерывность жизни духа и проницаемость в глубь жизни; искусство Андрея Рублева, страда и слово Аввакума, и эта жгучая память Достоевского – этот вихрь боли – Мать с ее «глубоким медленным длинным поклоном», все это прошло на путях моего духа и закрутилось в воскресном колокольном звоне древнего московского монастыря. И я знаю, этот звон – с него начинается моя странная странническая жизнь – я унесу с собой.
Весенний зеленый вечер, у соседей зацвела черемуха, и эти белые цветы для меня, как в Париже весною каштан. Я вышел, когда совсем смерклось и зелень вдруг почернела. Мать ушла ко всенощной и долго не возвращается – я и вышел ее встретить. И сразу увидел и так отчетливо, как по своей близорукости никак бы не мог увидеть: не то она остановилась передохнуть, не то медленно подвигалась, но как медленно! и я понял, что ей очень трудно – с ногой что-то. Я поспешил навстречу, взял ее под руку, и не глядя, не спрашивая, стали мы подвигаться, и я почувствовал такую тяжесть, не вел я, а нес человека. И то, что можно было пройти в минуты, мне показалось, час. И когда, наконец, вошли мы в прихожую и она сбросила с себя пальто – какая глубокая печаль лежала тенью около ее губ! – и в одной руке зонтик, а в другой моя палка, низко нагнувшись к земле, как на четвереньках, переступила она в комнату – и черные слезы, я это так вижу неизгладимо до боли, черные полились из ее вспугнутых истерпевшихся глаз.
Или это страждущая моя тень – боль, от которой мне никак не уйти? Какая-то женщина в метро на остановке поднялась и направилась к двери: в руках у нее большой сверток, очень мешал ей. И когда переступила она из вагона, дверцы автоматически закрылись, защемив подол. Если бы не в ту минуту – и рванувшимся поездом, сбив с ног, втянуло бы ее под колесо! – но в ту минуту кто-то из соседей успел распахнуть дверцы – и поезд тронулся. В окно я видел мельком белый неудобный сверток. И увидев этот сверток, я увидел и то, что могло быть, – и саднящая ноющая боль обожгла меня: я видел – не в окне – а там – я вижу до мельчайших подробностей замученное лицо, вспугнутые остановившиеся глаза и содранная кожа на спрессованных в морковь пальцах.
Вы, неразлучные мои спутники, боль и бедность, на каком пути и когда – вы не помните? – наша первая встреча?
Булонский лес перед глазами, но пройти до него – сгоришь, Такая была июльская жара. Рядом на скамейку села женщина, нагруженная старьем. И не разберешь, старая она или не старая, – такое утомление и в лице и в руках, опустившихся вместе с узлом и сломанной клеткой. И видно было, села она не для того, чтобы ждать трамвая, а чтобы только, передохнув, через силу подняться и через силу продолжать свой раскаленный путь. Я видел и через ее тяжелые опущенные веки – в ее глазах лежала пропастная дорога. А это была сама бедность – так близко – плечо к плечу. И я узнал ее: такие не просят – на их пути остался один только камень.
Автор статьи: Великанова Юлия.
