Признак дела: рецензия на рассказ Стрельченко Дарины «Вторая дверь»

Тема рассказа Дарины Стрельченко «Вторая дверь» – свобода выбора. Решение, принимаемое героями, «в какую выйти дверь» одновременно предмет не только морали, но и отношения к своей мечте, делу своей жизни, предать которое всё равно, что предать себя. Но если бы так легко всегда было свериться со своим нравственным императивом, и невзирая на внешние обстоятельства, выбирать всегда в пользу чего-то «высокого», то не было бы таких рассказов. Тема выбора между нравственным и безнравственным, жизнью и смертью, творчеством или ремеслом – широко исследована в литературе: от Пушкина («Капитанская дочка» и Пётр Гринёв, сохранивший честь) до Булгакова («Мастер и Маргарита» и Понтий Пилат, умывший руки).

Дарина Стрельченко для размышления над проблемой выбора выбирает отношение человека к своей профессии, мечте созидать.

Главный герой – авиаконструктор Валентин Тихонович Кедров – рассказывает о событиях своей жизни, когда он стоял на распутье, и ему приходилось заниматься не тем, чем он на самом деле хотел.

События – ключевые развилки – обозначены датами, когда они происходили, и достаточно немного знать историю, чтобы понять, на какие препятствия натыкался Кедров: 1946, 1950, 1970-ые, 1982 и 1992 годы.

В 1946 году, чтобы избежать тюрьмы и лагерей для бывший немецких военнопленных, Кедров в первый раз идёт не к мечте, а не от неё, соглашаясь работать в «шарашке» – конструкторском бюро, и проектировать военные самолёты. Мечта его осталась за другой дверью: «Я хотел строить самолёты. Не военные. Такие, чтобы свечой взмывали в небо. Такие, чтоб несли спасение, а не смерть».

И так – в 1950-м, 1970-м…

Но Кедров не оставляет свои грёзы: вместо самолётов-истребителей он истово хочет создавать самолёты-спасатели, которые могут тушить пожар, эвакуировать людей, служить госпиталем, убежищем, кораблём.

Но нет. Мечте не сбыться. Видимо, слишком часто главный герой шёл не туда, «не в ту дверь». Но чем хороша приверженность делу и мечте? Тем, что дело продолжает жить и после смерти, если оно стоящее.

Так и у Кедрова появляется апологет – десятиклассник Дима Лиственницкий. Дима очарован и Кедровым, и его «Грифами» – самолётами-спасателями.

Вместе Валентин Тихонович и Дима пройдут путь к созданию космических шаттлов. Кедров увидит, как мальчишка стал учёным, конструктором, руководителем группы.

И после смерти Кедрова уже Дима встанет перед выбором: уютный кабинет, налаженное производство, привычный коллектив или неизвестность, риск всё потерять.

Финал рассказа открытый. Читатель может сам домыслить, какой выбор сделал молодой инженер Дмитрий Лиственницкий.

О сложности совершения поступка нравственного, продиктованного только чувством долга, лишённого даже мелочи корысти, выгоды для себя, уступки внутреннему императиву, размышляли и писатели, и философы. Иммануил Кант считал, что нравственных поступков очень мало, слишком сложно отбросить все обстоятельства и слушать только истинный голос долга.

На мой взгляд, сделать выбор в пользу мечты, созидания, лишиться комфортной жизни, звания, должности, зарплаты и чего-то ещё – пример нравственного поступка, который и проиллюстрировала Дарина Стрельченко на примере авиаконструкторов.

Что касается строения текста, то он дышит за счёт недосказанности, фокусировки на ключевых моментах жизни, когда свершается выбор, ставя всю иную жизнь на перемотку. Само построение текста подчёркивает, как необходимо концентрироваться на важном.

Виктор Борисович Шкловский говорил о том, что тексту надо давать «дышать», не доводить его структуру до идеальной с помощью морской метафоры: «В середине корпуса океанского парохода есть место, где клёпаному металлу даётся свобода… Чрезмерная жёсткость разломила бы… тело парохода. <…> Если вы умеете читать книги, то вы, вероятно, любите места в них, где железо соединяется с деревом, любите скрепы, слабины и те места, где дышит конструкция».

Возможность дать конструкции подышать, понижает требования к «сделанности» текста, оставляет ему место для тайны.

Рассказ «Вторая дверь» – один из тех, где конструкция дышит, что даёт тексту жить и домысливаться в умах читателей.

Ольга Зюкина: личная страница.

Дарина Стрельченко

Вторая дверь

1970

Небом опять бредили все мальчишки. Когда тот — смуглый, в мятом галстуке, — расталкивая однокашников, шёл ко мне, я был уверен: ещё один «лётчик». Сколько ж можно…

1946

Из плена я угодил прямо в фильтрационный лагерь. Уже там, в карантине, начальство выясняло, кто чем занимался у немцев. Я сказал, что у немцев был в плену, а до того, до войны, почти закончил авиатех.

— Будешь в шарашке работать? Стране нужны самолёты.

Я хотел строить самолёты. Не военные. Такие, чтобы свечой взмывали в небо. Такие, чтоб несли спасение, а не смерть.

— Не пойдёшь — поедешь в особлаг. Кто тебя знает, что ты там делал, в плену. Шпионаж, диверсия… А в шарашке будет кабинет, цех. Работать станешь, и хлеба дадут сколько хочешь. Ну?

…В ЦКБ-39 при Бутырке кабинет мне, конечно, не дали. Работать определили к итальянцу Конте, конструктору с пятнадцатилетним сроком. А хлеба было не сколько влезет, но всяко больше, чем в деревне, когда я подбирал из борозды колоски и относил маме. Она отрезала дольку лепёшки и опять посылала в поле — каждое лето кроме того, когда пожаром выжгло всю пшеницу.

«Бомбардировщик в небо — вся группа по домам», — сказал Конте начальник шарашки.

1950

Приехавший в шарашку чиновник присел на край стула, улыбнулся:

— Пора вам и поучиться, а? Ваша команда себя прекрасно зарекомендовала. Направим вас в военно-воздушную инженерную академию, судимость снимем. Приказ о подготовке опытного полигона уже у ректора. А учиться вам надо, товарищ Кедров. Как давать орден тому, кто даже техникум не закончил?

Мы знали о таких предложениях; ходили слухи; уходили товарищи. В этой комнате с голубыми шторами на обитателей шарашки проливался золотой дождь. Входил зэком, выходил — учёным, уважаемым гражданином.

Но двери в комнате было две; можно было выйти и из другой. Туда, например, вышел Генка Лезвин: ему предлагали амнистию за наладку прослушки.

Мне предлагали за стабилизацию контенского бомбардировщика. Амнистию, полигон, возможность самостоятельных исследований, часы в академии («Товарищ Конте отмечал, что вы проводите для коллег прекрасные семинары»).

…За окном свистел ветер. Дежурный мёл просторный двор шарашки: добирался метлой до стены и разворачивался. А за стеной, в каких-то двадцати километрах, видны были дома, антенны, окраинные московские огни.

1970

Мальчик шёл ко мне, блестя глазами. Нёс стопку чертежей. Солнце через витражное окно цветными пятнами ложилось ему на лицо и руки.

Запинаясь, мальчик выдохнул:

— Зда… здравствуйте!

— Здравствуй, — буркнул я. Руководитель кружка просил: перспективный парень, поговорите, ободрите, если сочтёте возможным…

Быстрей бы уж кончилось.

— Меня зовут Дима Лиственницкий. Сергей Палыч должен был предупредить, что я подойду после встречи... Я занимаюсь тут три года. Пять лет назад увидел заметку про ваш «Гриф» и решил стать конструктором, как вы. Я все ваши статьи читал, а когда узнал, что вы будете выступать у нас, не поверил! Хочу придумать самолёт, чтоб мог взлетать с вакуума. Для космоса ведь понадобятся такие машины, доставлять грузы станциям и ракетам. Я подумал, что в брюхе может сработать та же конструкция, что у вашего Ке-67, и хотел спросить…

— Слушай, — перебил я. — Хочешь стать конструктором — сразу знай: будешь строить, что скажут. А не то, что захочешь.

— А как же «Гриф»? В «Науке» написано, что это ваша экспериментальная идея, что вы вложили весь опыт, чтобы сделать для Родины…

Царапнуло в горле; в памяти мелькнул полигон, чертежи пронеслись перед глазами, усатый механик, пилот… Громадный мой корабль-самолёт, взлетавший с воды…

…Я будто со стороны услышал свой голос: яростный, ровный:

— И где «Гриф» теперь? Из тысячи запланированных выпустили десять. Девять законсервировали. Последний разворовали и окопали в Начкаре. Ну? Где «Гриф» теперь?

— Ну и что, — опустив глаза, тихо ответил Дима. — Что ж, мне бросать теперь? Я всё равно попробую. Надо только с брюхом решить.

— Ну, решай…

1971

«Здравствуйте, Валентин Тихонович!

Пишет вам Дима Лиственницкий. В том году вы приезжали к нам в секцию авиаконструирования. Жаль, что разговор наш вышел не из лучших. Пишу вам в первую очередь попросить прощения, во вторую — помощи. Мечтаю поступать в московское военно-воздушное инженерное училище, хочу достать пособия по подготовке, но у нас такое не добыть. Может, у вас остались методические рекомендации или какие-либо другие пособия от работы в академии?

Ученик 9Г класса шк.4 г. Крапивинска, Д. Лиственницкий».

«Прилагаю сборник задач для поступающих и примеры вступительных испытаний прошлых лет. Кедров».

«Здравствуйте, Валентин Тихонович!

Огромное вам спасибо! Сборник проштудировал, ваши рекомендации на полях выполняю. Только не понял про гидросамолёты: вы отсылаете к работам Конте, но у него об этом сказано противоречиво. Я набросал несколько схем, могли бы вы посмотреть?

Дима Лиственницкий».

«Ты пренебрегаешь подъёмной силой крыла, отсюда ошибки. А в целом разобрался неплохо, мысли дельные. Заканчивай десятый класс и подавай документы в академию, в училище тебе делать нечего. Перед вступительными зайдёшь на проходную 15, покажешь это письмо. Скажешь, чтоб вызвали из цеха Кедрова».

1972

Дима огляделся, поёжился. Сразу заметно: другого ждал от кабинета профессора, конструктора, прогремевшего на всю страну. А тут потолок нависает, сыро…

— Чего встал? Заходи.

— Я думал, у вас кабинет больше…

— Был больше. Отобрали после «Грифа». Садись и слушай внимательно.

Я убрал со стула его же чертежи — те, что он присылал. Дима краем глаза покосился: похоже узнал.

— Ты парень головастый. Академии такие нужны. И мне нужны. Но нынче на первом курсе только два места на всех инженеров, и на оба уже папенькиных сынков наметили. Я тебе книжицу одну дам, сиди и читай, пока экзамен не начался. Твой вариант — только высший балл.

Вытащил из ящика стола методичку, сунул онемевшему Диме. По дороге в цех всё вспоминал, как сам, ошарашенный, онемевший, сидел в таком кабинете. «Начнёшь внедрять свои спасательные разработки — так и застрянешь в конструкторах, никакого руководства как своих ушей не видать. А в мою команду пойдёшь — поднимешься до начальника завода в два счёта».

Опять две двери. Опять выбирать.

1982

Ветер шевелил Димкин галстук, и был он, несмотря на дороговизну, таким же мятым, как красный ситцевый. Грузный самолёт, метивший к «Салюту», легко бежал по взлётной полосе. Суетились рабочие. А Дима, кажется, вовсе не волновался.

Я сощурился, нашаривая в ночном небе огонёк «Союза». Не нашёл. Перевёл взгляд на Диму. Золотая голова, и технику хребтом чует. К двадцати шести годам — целый цех под началом, и никакого страха. А как был мальчишка, так и остался…

Я вспомнил свои первые испытания — июль, пятьдесят четвёртый. Горчил с утра кофе, руки дрожали, по затылку бегали мурашки. Я рвал клевер, пока самолёт готовили к пуску.

А этот, смотри-ка, улыбается, как ни в чём не бывало. Для него это воплощение мечты, венец лет учёбы, дерзаний… А для меня это был день, от которого зависело, оставят меня на заводе, вернут в шарашку, а то и закинут куда подальше. Туда же, куда выходивших во вторую дверь.

А впрочем, не самые худые это были испытания, несмотря на то, что лётчик катапультировался и самолёт взорвался. Куда хуже было с «Грифом». Куда хуже.

1992

Давило в груди, тёк пот: жаркое было лето. Лицо выплыло из темноты: знакомое, смуглое. Померещилось, что я в авиакружок пришёл, и тот мальчик всё шагает ко мне, шагает… Но потом взрослый Димка, придерживая съезжающий халат, сказал тихо и серьёзно:

— Валентин Тихонович, надо бы отпуск взять. Подлечиться.

Подлечиться! После того, как освистали «Грифа», обвинили в растрате, я инфаркт на ногах перенёс, и не знал даже. Что ж, теперь не выкарабкаюсь?

— Не шутки, Валентин Тихонович, — выкладывая на тумбочку груши, ещё тише произнёс Димка. Впрочем, какой Димка. Дмитрий Иванович, лауреат госпремий, ударник труда, замначальник КБ-8. — Мне на заводе сказали: отпуск не уговоришь взять — к работе не допустят.

— Надоел им… Выжить хотят. — Я увидел у торчавшую из Димкиного кармана коробочку, взглядом велел: дай! С каким наслаждением закурил… С тех самых пор, с фильтрационного пункта в рот курева не брал.

— А знаешь что. Закажи-ка мне билет до Начкара.

— Я с вами тогда.

— Нет уж. Грузовики свои строй космические, не отвлекайся.

— Нет. Я с вами. Хочу посмотреть на «Грифа».

Скребануло в горле. Я закашлялся, уронил сигарету на больничное одеяло. Сам не понял, как добавил:

— И я хочу.

***

Влажный горячий ветер гнал волны, раздувал штанины и рукава. Димка, раскрыв рот, глядел вверх — на прорезиненное, проржавевшее брюхо «Грифа». А я у меня все характеристики стояли перед глазами, будто вчера было:

— Размах крыла сорок метров. Воды мог поднять двести тонн для тушения пожаров. Госпиталь на сотню человек, критическая вместимость — четыреста человек. Экипаж — девять. Скорость — пятьсот километров в час, до пяти метров над водой. Корабль и самолёт в одном флаконе... Вся душа моя в нём, Димка, все силы. Для Родины. А Родине бомбардировщики нужны были… Повезло тебе, что то, что тебе по душе, и стране требуется.

— Но почему с «Грифом» так вышло? Это же машина-спасатель. Разве такой не нужен?

— Нужен. Да истребители с ракетоносцами куда важней.

Я постоял, вдыхая ржавый запах. Кончиками пальцев погладил позеленевшую переборку.

— Ну… Хоть раз тогда во вторую дверь вышел.

Всю дорогу до города молчали. В гостинице впервые выпили вместе.

— Спасибо тебе, Дим, что заставил съездить.

…Инженер-конструктор Кедров умер в Начкаре. В ту же ночь на завод спустили приказ: «В связи с необходимостью улучшения парка пожаротушительной техники возобновить законсервированные разработки машин серии “Гриф”».

Начальник вызвал зама. Поднял ладонь, останавливая возражения:

— Дмитрий Иванович, не уговаривайте даже. База ваших грузовиков космических в Москве, «Грифы» законсервированные — во Владивостоке. Нет, нет, даже думать не смейте. Что-то одно. Я только из уважения к памяти вашего наставника предлагаю выбор. Знаю, как дороги был для Кедрова «Грифы», как он и вас ими заразил… Но что-то одно, Дмитрий Иванович. Что-то одно. Решайте.

* В оформлении обложки использована картина Ивана Григорьевича Степанова «Конструкторы», 1967.