Неожиданная встреча

6 (03) июля 1903 год

Середина лета никак не театральный сезон. В знойный вечер, тем более на юге, в театр идут либо истинные театралы, либо скучающая публика. И хотя в этот день в ессентукском казённом театре шла изрядно уже нашумевшая пьеса известного писателя Максима Горького «Мещане», в зале было не много зрителей. Поэтому появление трёх незнакомых мужчин, тем более разительно отличавшихся от остальных внешним видом (в походной одежде, загорелых, короткостриженных) не могло остаться незамеченным. На них то и дело оборачивались, отвлекаясь от происходящего на сцене, а некоторые перешёптывались со спутниками, указывая на высокого человека в голубой косоворотке, подпоясанной шнурком, и высоких пыльных сапогах.

Актёры тоже скоро разглядели столь неординарного почитателя и довольно быстро распознали в нём автора пьесы, которую они играли.

Новость о том, что в зале находится Горький, распространилась за кулисами, а оттуда и по всему театру, мгновенно.

Дошла она и до Константина Сергеевича Станиславского, пришедшего в театр посмотреть игру ведущего актёра Дмитриева. Тот играл Тетерина.

Играл совсем недурно, но всё же несколько наигранно, полагаясь больше на голос, нежели образность. Да и в целом, несмотря на старательность актёрского исполнения, постановка товарищества драматических артистов событием не стала. И появление в ложе в антракте улыбающегося Горького в самом экзотическом виде, и предложение тут же, не дожидаясь окончания, уйти из театра нисколько не огорчило Станиславского. Чего нельзя было сказать о зрителях, вышедших в антракте из зала, чтобы взглянуть на автора пьесы, которую они смотрели, и уже не заставших его.

– Ну, дорогой Алексей Максимович, вас не признать... Вы прямо выгорели, словно бурлак поволжский... – заметил Станиславский, когда они вышли из театра.

– Тогда уж, верней, кавказский...

– Так ведь нет здесь бурлаков.

– Это верно... Реки не те. Шумны да узки.

– И этот наряд... – всё ещё продолжал удивляться Станиславский.

– Да, самый что ни на есть практичный, Константин Сергеевич, – пробасил Горький и повернулся к своим спутникам. – Познакомьтесь с моими товарищами. Это Константин Петрович Пятницкий, замечательный издатель, можно сказать, народный просветитель, – указал он на человека, чем-то похожего на него. – Ну, а Тихомирова вы и без меня знаете...

– Рад, рад, – пожимая руки, говорил тот. – И не ожидал, признаться, вас здесь созерцать... Судя по пыли на вашей одежде, вы вместе держите путь. Откуда и куда?

– Издалека, Константин Сергеевич, можно сказать, весь Кавказ обошли... Недавно ещё по Сванетии гуляли.

– Значит, есть что рассказать. Так извольте ко мне в гости?.. Вы где остановились?..

– Да уже устроились... А в гости не откажемся...

На город опускался несущий избавление от жары и оттого расслабляющий истомой южный вечер. По немноголюдным улочкам прошли к гостинице, где остановился Станиславский. В ресторации заказали ужин. В ожидании еды обменялись мнениями о Ессентуках. Константин Сергеевич вспомнил своё первое впечатление. Когда три года назад он впервые приехал сюда по настоянию врачей на лечение, был уверен, что не проживёт здесь и неделю.

– Я тогда посчитал, что попал в Азию... В Персию или Китай... Пыль, скука, публика неинтересная... Грешен, даже в письме отписал так. А потом разобрался, есть тут и дома приличные, и люди... Во всяком случае, здесь мне нравится больше, чем во Франции... Хотя нынче хуже стало. Народу много. Прежде была милая деревня, а теперь появился городской тон. И, надо сказать, очень скверный...

– А лечение? – поинтересовался Пятницкий. – Лечение вас устраивает?

– Ванны хорошо устроены. И парк, вы же здесь побудете, сами увидите, приличный... А лечение на пользу идёт, несомненно...

И тут же сменил тему, ему не терпелось поделиться своим впечатлением от постановки, отличной от его собственной.

– А Тетерина Дмитриев подаёт, – сказал он, сделав акцент на последнем слове, – по-своему, признаться, но не хватает ему всё-таки биографии... Вот ведь пьяница-пьяница, а откуда философия такая?.. Никак наш актёр не хочет от текста отойти... А разве сыграешь точно, если в шкуру не влезешь, не проживёшь?

– И не увидишь, – подтвердил Горький. – Мы вот с товарищами ходили сейчас по морю да по суше – сколько событий интересных... А характеров... Человек – это существо любопытнейшее...

– Но у тебя, Алексей Максимович, Тетерин иное утверждает... – заметил Тихомиров, словно продолжая незаконченный ранее разговор. – И прав ведь он, любят у нас пьяниц. Человека, отличного от других, возвышающегося, – нет, а падшего – любят. Отчего так?

– Но это Тетерина надобно спросить, – усмехнулся Горький, явно не желая вступать в давний спор.

– А в каждом персонаже всегда присутствует автор... – не сдавался тот. – Отчего он зло отмечает качеством врождённым, естественным, в отличие от добра?..

– Ну, уж позвольте мне вступиться за автора, – не выдержал Станиславский. – Напрасно вы принимаете всё на веру. Тетерин-то пьян, но и всерьёз его не хотят слушать, вот и позёрничает, утрирует, в маске живёт... И уж сам не знает, что хорошо, что плохо... В его монологах плевела надо отделять...

– Допустим, пьяница, позёр... Но возьмём весь образ... Силу ведь ему некуда девать, не востребована она?.. – продолжал высказываться Тихомиров. – Оттого обида на всех. Оттого и дураки у него – украшение жизни... Оттого и бессмысленность существования... Пустой, нехороший человек этот Тетерин...

– Отчего же? Скорее бунтарь, чуткая душа... Его корёжит от того, каким является общество... Он – предвестник перемен... Агнец...

– Автору-то позволите? – погладив усы, вмешался Горький. – И то верно, зачем же ему, пьянице, моя философия?.. У него своя... Он сам говорит о себе, мол, человек посторонний, непричастный делам земным... Он наблюдает...

И хитро прищурился, предвидя возражения. Переглянулся с Пятницким.

Тот внимательно слушал спор и, похоже, не был настроен высказывать своё мнение. Подали на стол.

– Ну, что ж, соловья баснями не кормят... Давайте утолим голод животный, – предложил Горький. – Признаться, я весьма проголодался.

И первым подал пример.

Некоторое время за столом стояла тишина, прерываемая только постукиванием приборов о тарелки. Но вскоре разговор вновь вернулся к пьесам. Горький и Пятницкий слушали, не вмешивались, давая возможность выговориться и поспорить двум режиссёрам. Теперь они перешли к обсуждению другой пьесы, которую Станиславский тоже поставил во МХАТе.

– Сатин – это Тетерин, но в другой социальной среде, – заметил Тихомиров.

– Если кто и выпестовался из Тетерина, то скорее Актёр, Сверчков-Заволжский, – не согласился Станиславский.

– Нет-нет! – Тихомиров словно ожидал этого возражения, отложил в сторону приборы, отодвинул тарелку. – Вы, Константин Сергеевич, не правы. Именно Сатин вырос из Тетерина. Он, как и Тетерин, ироничен по отношению к обществу.

– Он, как и Тетерин, пьяница, а у пьяниц своя философия и своя психология... – возразил Станиславский, имея в виду Актёра. – Ваша ошибка, коллега, что вы стараетесь на основе действующих лиц создать свои образы, непременно с вашими мыслями и оценками. А задача режиссёра и актёров, прежде всего, раскрыть эти образы, понять среду, в которой они формировались и где только и могут существовать. Судьба Актёра – это естественное продолжение судьбы Тетерина, человека постороннего, созерцающего, ненужного... Он должен уйти, и он уходит...

– Позвольте, но Сатин ведь тоже наблюдатель. Он тоже не хочет быть как другие...

– Отчего же. Наоборот, он хочет... Как он говорит о человеке... Это звучит гордо... Разве он может не любить себе подобных, столь уважая сущность человеческую? Нет, у Алексея Максимовича все на своих местах... Сатин не созерцатель, он активная личность. Он социален, хотя и вынужден жить на самом дне общества... Лука – дряхлеющий мечтатель. Актёр – олицетворение слабости духа... А Сатин – это взрывная активность...

Станиславский посмотрел на Горького, то ли ожидая подтверждения сказанному, то ли предлагая прервать их спор. Тихомиров тоже взглянул в его сторону.

Горький кашлянул, приложил к губам салфетку. Отложил её в сторону.

–    А я, признаться, и не знаю ничего... Вот сижу, слушаю вас и думаю, сколь многогранен человек... Вроде пишешь, по-своему представляешь, возьмёшься сам читать – он уже другим боком перед тобой, а на сцене увидишь – совсем не узнаешь... Так что вы уж не обессудьте, я в критики собственных сочинений не гожусь. Вот как описал, так и описал.

– Действительно, оставим пьесы критикам, – наконец, подал голос Пятницкий. – Как вам отдыхается, Константин Сергеевич?

– Нет уж, лучше вы расскажите о своих приключениях. Кто это вас надоумил пилигримничать?

– Доктора посоветовали, все мы от докторов зависим, – со вздохом произнёс Горький. – Говорят, для нервов путешествие полезно. Вот мы и собрались.

– И где же были, что видели?

– А вот как отправились по побережью, так практически во всех местах и побывали.

– Пешком?

– Отчего же. Где пароходом, где лошадьми... А повидали, действительно, много всего...

– Новая пьеса будет?

– Будет пьеса или нет, не знаю, но впечатлений хватает.

К разговору подключились остальные спутники Горького.

Кто вспомнил пароходный люд, когда плыли из Сухуми в Кутаиси.

Кто живописный Батум. Кто Новый Афон.

Пятницкий с юмором рассказал, как по пути в Сванетию почтосодержатель дал им вместо четырёх лошадей три, да к тому же одна из них была хромой клячей. Пришлось даже жалобу писать.

– Новый жанр освоили, – с усмешкой произнёс Горький. – Но вот мы и все порассказали, а вы нам, Константин Сергеевич, здешние места опишите, стоит ли задерживаться?

– Раз уж зашли, обязательно надо осмотреться, – произнёс тот. – Места есть замечательные. С одной стороны Пятигорье, вы здешние художественные горы видели по пути... С другой, по ущелью выше, Кисловодск. Можно в горы подняться.

– А что, стоит того?

– Уникальный вид.

– И далеко?

– Вёрст тридцать с гаком будет. Но туда много едут.

– Ну, а народ местный как, интересен?

– Да я, признаться, кроме как на базаре да на улицах его и не вижу, – признался Станиславский. – Всё больше с врачами, сестричками да отдыхающими общаюсь.

– И ванны надо попробовать. Сказывают, целительные.

– Обязательно надо, Алексей Максимович.

– Но первым делом нам отдохнуть следует, – напомнил Горький. – Не знаю, как мои друзья, но я сегодня буду спать богатырским сном...

17 июля 1903

Следующий день посвятили знакомству с Ессентуками. Все достопримечательности, несколько общественных зданий, осмотрели быстро. От наступающей жары ушли в курортный парк. Присели на скамейку и незаметно от обсуждения окрестностей и особенностей курортной жизни перешли к тому, что волновало более.

– Я убеждён, народ достоин лучшей жизни, – басил Горький. – Оттого и сочувствую социалистам. И разделяю их взгляды.

– Алексей Максимович, мне тоже симпатичны ваши герои из самых низов. Они и умны, и по-своему благородны, но ведь это ваше перо сделало их такими, – мягко возражал Станиславский. – У вас ведь образы собирательные. Не думаю, что мы найдём где-нибудь в ночлежке в чистом виде вашего Сатина.

– Собирательные, – согласился Горький. – Но даже у самого падшего одно хорошее качество да есть... У другого – другое... А всё вместе – вот и получается хороший человек... А ежели вот взять и дать каждому всё, что человеку нужно, чтобы не попрошайничать, не бродяжничать, – он и изменится... Я вот Константину Петровичу писал, – кивнул он на Пятницкого. – Ко мне в Нижнем Новгороде пару лет назад является женщина. Маленькая, тумбообразная, некрасивая, пожилая – удивительно симпатичная. Рассказывает: сельская учительница в Рязанской губернии, она умудрилась влюбиться в сорокалетнего мужика-бобыля, научила его грамоте. Её выгнали, потому что явился ребёнок. И вот она приехала в город с мужем, который может занять место только дворника или сторожа, с крестьянской девушкой, которая поехала с ней «по душе, потому что барыня-то больно уж хороша». Все трое они – удивительно курьёзный народ! Голодные, оборванные, весёлые, они твёрдо уверены, что жизнь им улыбнется и «всё пойдёт как по маслу, потому мы не робим, а работать можем всё что хошь». Она, учительница-то с гимназическим образованием, занималась переводами с французского языка, знает конторское дело – и похожа на чугунную бабу, которой сваи бьют.

– Ой ли, – вставил Тихомиров; похоже, он был постоянным противником в спорах с Горьким. – Не верю я, что пьяницу или разбойника образумить можно. А что касается этой учительницы, то не сомневаюсь, теперь она уже не столь весела...

– Ну, не скажите, – вмешался Пятницкий. – А я думаю, у неё всё сложилось. Человек – существо социальное и быстро усваивает, что хорошо, что плохо. И приспосабливается. Мы с Алексеем Максимовичем для того и задумали серию книжек воспитательного характера выпустить. Таких, чтобы было понятно самым малограмотным.

– Хорошая идея, – нажимая на «о», подтвердил Горький. – Человеку надо давать возможность стать лучше. И надо так писать, чтобы всякий человек – порядочный, разумеется, – прочитал и заиграл радугой; эко, какой я человек, хороший, сильный, смелый... Вот мне бы не дали возможности читать и самообразовываться в своё время, я бы с вами теперь не сиживал...

– Вы – талант, самородок, – заметил Станиславский.

– Да вы тоже хороший режиссёр, – пряча в усы улыбку, парировал Горький. –Только вот дело не в этом. Дело в том, чтобы у всех таланты развиться могли. Каждый человек по-своему талантлив... Я вот прежде для чего писал? Чтобы напечатали да гонорар получить... А потом стал задумываться: вот ведь прочтут, что сочинил, отложат в сторону и забудут. Гонорар получу – проживу. Не ради же него сочинял всё, переживал, слова правильные искал... Чего же тогда хочет от меня читатель? Или, может быть, я от него чего-нибудь хочу? – Он помолчал, обводя взглядом собеседников. – Читатель, конечно, разный. Дамочка какая-нибудь любовную историю хочет прочесть, а вот вам, Константин Сергеевич, подавай что-нибудь драматическое, со страстями... Вот и угадай, чтобы всем понравилось... Чтобы и дамочку, и вас устроило. – Он замолчал. Хитро прищурился и после паузы продолжил: – А я думаю, вы оба желаете после прочтения что-то взять для себя хорошее... Чтобы самому лучше стать, чтобы над своими изъянами задуматься... Не прав я?

Вдруг откуда-то донёсся крик ребёнка. Громкий, навзрыд плач сменялся причитаниями о пощаде. Детский голосок был пронзительно беззащитен.

Горький вдруг вскочил.

– Что это?

– Наказывают, – догадался Тихомиров. – Недалеко, вот в тех домах.

И указал рукой на ближайшее строение.

Горький, ни слова не говоря, поднялся со скамейки и размашисто пошёл в ту сторону.

Остальные, немного помедлив, заторопились следом. Подошли к небольшому небогатому домику. Горький решительно вошёл.

Зажав под мышкой голову мальца, пышнотелая женщина нещадно била его прутом по отставленному худому заду.

Горький с ходу вырвал прут, отбросил в сторону, прижал к себе ребёнка.

– Этак лучше я тебя! – еле сдерживаясь, с угрозой произнёс он. – Что же ты калечишь его? Чужой, поди?

– А ты откуда такой защитник взялся? – крикнула та, всё ещё находясь в гневе и стараясь вернуть себе мальчугана. – Это мой сын! Кто ты такой, чтобы врываться без спросу?!

– Я-то?.. Человек, – уже остывая, спокойно произнёс Горький. – Не сметь бить!.. Ежели ты мать, что же его калечишь...

– Что хочу, то и делаю.

Женщина, красная от возбуждения и не вышедшей злости, но явно растерявшаяся от такого вмешательства и от стоящей у двери делегации, не знала, как поступить. Наконец выпалила:

– Мой сын!

Малец, воспользовавшись тем, что никто не обращает на него внимания, быстро юркнул за спину Горького и исчез на улице.

– Чего ко мне лезешь?.. Кто такой?

– Так ведь крик был смертный, – произнёс Станиславский, выступив вперёд и настраиваясь вразумить женщину. – Искалечишь, потом ведь сама жалеть будешь, себя винить...

– А ну-ка с моего двора, – грозно произнесла та. – Я вот сейчас мужиков покричу...

– Идём, Алексей Максимович, – негромко произнёс Станиславский.

И уже когда прилично отошли от дома, сказал:

– Вот она, самая жизненная картина.

– Я таких картин за свою жизнь насмотрелся... Не могу, знаете, когда детей бьют. Её дитя, так что, значит, можно истязать и мучить... – отозвался Горький. И, повернувшись, напористо произнёс: – Только всё одно в сочинениях надо показывать лучшее, что есть в человеке... Человека надо от плохого отвращать, а к хорошему приучать... Вот чтобы эта тётка задумалась, как к ней относиться станет этот малец, когда вырастет, а она старухой будет немощной... – И, помолчав, добавил: – Всё одно в каждом человеке, и в этой бабе тоже любовь есть. И стыдно ей сейчас за себя, за поступок свой. Только надо ей подсказать, как лучше стать... Я когда своего «Читателя» писал, многое передумал. Царь наш, его прислужники совсем народ не знают. И дворяне не знают. А в представлении помещиков весь он, народ наш, как крестьяне в его поместье... И те, кто в театр ходит, народ этот самый знает разве что понаслышке да вот по пьескам моим, – он прищурился. – Или по собственному представлению, по лакеям да кучерам, как кому нравится... Вот, гляди, сейчас мы эту бабу в злодейку превратили. А отчего она бьёт без жалости, голову потеряв?.. Может, оттого, что кто-то её обидел, вот и вымещает обиду. Какая-то несправедливость её гложет...

– Понимаю, Алексей Максимович, понимаю, – согласился Станиславский. – И не стану спорить, кто ходит в театр, может, до конца и не знает, но для себя и открывает и задумывается. Через ваши пьесы...

– Надо бы ещё сходить в театр, досмотреть, – вдруг вспомнил Горький. – Как здесь играют?

– А давайте сегодня и сходим, – предложил Пятницкий. – Константин Сергеевич уже, наверное, своё суждение имеет, а нам будет в новинку...

– Да и я ещё раз не откажусь, – произнёс Станиславский. – Только вот сегодня они не играют пьесу. – И оживился: – Но у меня есть прекрасная идея. Давайте я вас в одно замечательное место отвезу.

– И что же это за место? – заинтересовался Тихомиров, немного ревнуя Горького к Станиславскому.

– Просто чудное местечко. Только сейчас же едем. Там же заночуем, чтобы утром полюбоваться восходом.

– Ну, Константин Сергеевич, нас восходами не удивишь.

– Удивлю, удивлю, – азартно произнёс тот. – Такого восхода вы ещё не видели, я уверен.

– Не в Замке ли коварства и любви мы его встретим? – уточнил Пятницкий, припоминая, что с утра вроде собирались заглянуть в это уникальное место в скалах.

– Это гораздо лучше... Давайте-ка поторопимся, нам ещё и до Кисловодска доехать надо, и там успеть...

И он первым торопливо направился из парка...

...От Ессентуков довольно быстро добрались до Кисловодска и здесь как раз успели. Возле дома Тер-Акопова, актера и мецената, уже собрались готовые к отъезду экипажи. Не без труда, но нашлись и им места. Горький и его спутники тут же устроились на них, привыкнув за путешествие не задавать лишних вопросов: придёт время – всё увидят сами; и вереница экипажей, заполненных возбуждёнными отдыхающими, неторопливо потянулась вверх по горной дороге...

Ехали довольно долго.

Солнце уже склонилось к самому горизонту, внизу на Кисловодск пала ночная тень, но здесь ещё ложились косые красноватые лучи. Ветер становился всё сильнее и прохладнее.

Возбуждённый Станиславский сквозь скрип колёс и посвист ветра пытался объяснить Горькому, отчего это плато, на котором горцы пасут летом овец, называемое Бермамытом, столь популярно у отдыхающих. Но тот и сам уже видел и вздымающиеся совсем рядом вершины, и спрятавшийся за облаками, но всё-таки угадываемый Эльбрус. Правда, этот великан так и не открылся до наступления ночной темноты, в которой они подъехали к месту ночёвки, где их уже ждали приготовленные шатры и ужин.

Спалось в эту ночь под свист ветра без сновидений, в ожидании обещанной Станиславским незабываемой картины. И на рассвете все уже были на ногах, ожидая долгожданной минуты...

И вот солнце осветило снежные конусы; из ночи медленно, но неотвратимо стал проявляться могучий и вечный гигант...

18 июля 1903

По возвращении в Ессентуки Алексей Максимович почувствовал себя нездоровым. Его знобило, наваливалась слабость. Но, тем не менее, он решил, что нарзанная ванна пойдёт ему на пользу, и отлежал в не очень тёплой воде положенное время. И, действительно, после неё он почувствовал себя лучше, недомогание будто бы прошло.

До поезда, который отходил вечером, как и собирались, отправились в театр.

Постарались пройти в ложу так, чтобы зрители не заметили. Правда, их было не так уж и много. Но актёры, зная, что автор в зале, старались играть хорошо. Сначала Горький смотрел спектакль внимательно, сравнивая его с мхатовской постановкой и периодически обмениваясь со Станиславским замечаниями. Потом вдруг почувствовал себя дурно. И, так и не закончив фразу, упал в обморок. Хорошо, что в ложе оказался диван. Горький быстро пришёл в себя, но уже поняв, что болен, потерял интерес и к действу на сцене, и к собеседникам...

Они вышли на улицу.

Был замечательный тёплый вечер, когда летний зной сменяется томным теплом.

На воздухе Горькому стало легче, но слабость так и не прошла. Видимо, поднималась температура. Станиславский настаивал на том, чтобы он остался, отлежался пару дней, но Горький не согласился. У него уже были намечены планы, от которых он не хотел отказываться.

Они расстались на перроне у поезда, отправляющегося в Москву.

– Жаль, что мало времени вы побыли, – вздыхал Станиславский. – Без вас теперь будет скучно...

– Ничего, вернётесь в Москву, ещё надоем... Так что набирайтесь сил, – пытался шутить явно нездоровый Горький.

– Надоедайте, Алексей Максимович, – согласился тот. – И новую пьесу приносите.

– Это уж как получится... Я всё-таки больше прозаик. – И не удержался: – Вот Константин Петрович знает, что я хочу написать.

– Что же?

– Две повести... Одну о человеке, который шёл сверху вниз и внизу, в грязи нашёл – Бога! Другую о человеке, который шёл снизу вверх и тоже нашёл – Бога! И Бог сей бысть един и тот же!..

– И пьеса получится, Алексей Максимович, – уверенно произнёс Станиславский и, подавшись вперёд, негромко, с вопросительной интонацией сказал: – Не заметили, Эльбрус перед зрителями проявляется словно эпический герой...

И вопросительно глянул Горькому в глаза.

–    Ох, Константин Сергеевич, всё у вас театр вокруг, – благожелательно произнёс тот. – А мне кажется, он просто парил над всеми нами...

Засвистел паровозный гудок. Забегали кондукторы.

Поезд дёрнулся, неохотно, натужно стал набирать скорость.

Элегантный Станиславский поднял руку, провожая взглядом вагонное окно, за которым стоял писатель «из босяков», и у них впереди было ещё немало встреч.

Но не в этом курортном городке...