Интересная фактура

Мария Косовская всегда берет точной фактурой, и все ее рассказы, даже если сюжет в них совсем фантастический, отличаются именно этим: хорошим знанием материала, полным владением информацией и пониманием психологии персонажей.

В рассказе «Птица» перед нами сложная проблема – юная девушка, студентка, еще сама не вполне понимающая как жить, оказывается беременной, а парень ее бросает. И, как и многие молодые люди, она еще не представляет, что происходит, если проблему не решать сразу. Она надеется, что ситуация сама каким-то образом разрешится. При мысли о том, что с ребенком нужно будет жить, брать академ, ездить на сессии или вообще отдать его маме, она просто плачет. Вместе с героиней мы проживаем ее сложную жизнь, с токсикозом и запахом прелой куриной лапши, с не застегивающейся на животе курткой, со сторонящимися подружками, с прошлыми спортивными достижениями, которых теперь не будет. И все происходящее после описано с поразительной достоверностью – встреча с отцом ребенка, ее страх и надежда, тошнота, рези, толчки изнутри и выкидыш, хотя в первое время Катя даже не понимает, что произошло.

Ее восприятие окружающего постепенно меняется. Сначала ее одолевают мамаши с детьми, прикрывающие от нее своих младенцев, врачи, упрекающие в том, что она не встала на учет вовремя, больничная муть, таблетки и капельницы. Но постепенно (хотя она честна с собой и понимает, что не хотела ребенка и без него вся ее жизнь теперь станет проще) ее начинает одолевать любопытство – каким бы был этот малыш? На кого бы он был похож? Насколько он был бы красив? Девочка это или мальчик? Это все обычные вопросы, которые интересуют беременную женщину, но в контексте трагедии героини они вдруг звучат очень драматично. Женщины узнают свои переживания, но при этом считывают и новый трагедийный контекст, и это не может не цеплять. В этом и есть особый талант Марии – все узнаваемо, просто, по-бытовому, но этим и достигается эффект сопричастности, это и поражает.

И даже такая простая и заезженная метафора – душа как птица – в этом контексте, как ни странно, не звучит фальшиво или банально. С одной стороны кажется, что это реальное событие, просто птица ночью летела на свет и ударилась о стекло, а с другой – совершенно ясно, что девушка, страдающая тяжелым комплексом вины и пережившая драму, считает, что это не птица, а душа ее нерожденного ребенка. Этот образ, абсолютно ясный каждому, остается в пространстве временного помешательства страдающей героини, а не в авторской плоскости, поэтому он и становится таким выразительным, особым образом обновляется.

Финал тоже – несомненная удача Марии. Казалось бы, в рассказе уже все произошло, кульминация случилась, и потому появление в больнице матери ее бывшего возлюбленного с одной стороны поражает, а с другой кажется вполне естественным. И то, что ее история созвучна страданиям самой героини дает читателю надежду, а это практически ювелирная развязка.

Евгения Декина: личная страница.

Мария Косовская

Птица, рассказ

ты лети, ты лети...

Сергей Белозёров

Опять не работал лифт. Пришлось спускаться по лестнице. Танька с Ленкой побежали вперёд, но Ленка вернулась.

— Ну ты чего? Не можешь?

— Стараюсь.

— Мы пойдём? — Ленка заглянула в лицо Кате. — Если все опоздаем, не у кого будет списать.

— Идите.

— Не обидишься?

— На что?

Ленка побежала вниз, быстро перебирая ногами ступеньки. Её бег гулко звучал ещё три пролёта, а потом утонул в других звуках общежития.

Катя попробовала тоже бежать, но заболел живот. Она обхватила его снизу и пошла, как утка, переваливаясь с ноги на ногу. Подошва сапога соскользнула и поехала. Катя вцепилась в перила, кое-как удержалась, пошла медленно, роняя слёзы. Мимо проскакали, топоча, трое парней. Один остановился.

— Девушка, вам помочь? — спросил он.

— Это гормоны, — объяснила Катя. — Беременные всегда плачут. Это чёртовы гормоны.

Хрустнул под ногами лёд. Дворник в оранжевой телогрейке сдувал специальным устройством скрученные от ночных заморозков кленовые листья. Цвет их уже потерял яркость, перейдя в запах. Пахло умирающей осенью и нарождающейся зимой. Катя потянула края пальто к животу. Холодно. Надо покупать куртку для беременных.

На автобус Катя опоздала. Следующий через двадцать минут. Она вышла к дороге и подняла большой палец. На такси денег не было. Оставалось надеяться, что кто-нибудь подвезёт так. Её подвозили бесплатно: видели большие глаза, белокурые — виньетками — волосы и обтянутый свитером живот. Там везти-то несколько остановок. По дороге приходилось разговаривать. Вот и сейчас, едва влезла на пассажирское сиденье, перетянула ремнём безопасности живот, как водитель, немолодой лысый мужчина в кашемировом пальто, кивая ей, спросил:

— Мальчик или девочка?

Катя пожала плечами. Она не делала УЗИ и не ходила в поликлинику. Знала, что надо, но не шла. Не хотела ничего слышать про беременность — так легче было делать вид, что не имеешь к ней никакого отношения. С тех пор как Марат бросил её, Катя устала думать о причинах, мысленно бегать по кругу — легче было просто забыть и ждать, что решится как-то само собой.

— На каком курсе? — спросил водитель.

— На втором.

— И как с ребёнком учиться?

— Не знаю. — Катя не заплакала.

Перед выходом она выпила пустырник — две зеленоватые пилюли. И теперь ей было уютно в нагретой машине, хотелось спать. Опять на «вышке» ничего не поймёт. Впрочем, она и без пустырника теперь мало что понимала, будто превратилась в растение или в неодушевлённый инкубатор.

— Возьму академ, — апатично ответила Катя, но спохватилась: мужик всё же подвозил бесплатно, и продолжила с большей теплотой в голосе: — Или буду на сессии приезжать.

«Или маме отдам», — хотела сказать она, но остановила себя. С тех пор как начал расти живот, Катя не ездила к маме, не хотела, чтобы соседи шептались, что принесла в подоле. Это в Москве феминизм, а там всё как было: родила без мужа — стыд.

— Муж-то тоже студент?

И тут Катя всё-таки заплакала.

Она часто плакала в последнее время. Особенно от вопросов посторонних людей, от всех этих сердобольных преподавательниц, студенток, водителей такси. Жалея, они нажимали какую-то кнопку в её душе — лучше бы уж трогали живот. Когда Катя плакала, он становился тяжёлым. Слёзы, выходя из глаз, стекали в него и придавливали ребёнка, который начинал сердито пихаться, наказывая Катю за несдержанность.

— Простите, — сказал водитель. — Ладно вам, не плачьте. — Он сунул ей в рюкзак пятьсот рублей. Катя хотела вернуть. Но нужна была куртка для беременных.

Катя зашла в аудиторию минут через пятнадцать после начала лекции. Преподавательница, сухая старушка, гневно посмотрела, но тут же разжалобилась и не стала ничего говорить. Катя, стараясь не задеть никого, прошла к дальнему ряду, уселась, открыла тетрадь. И сразу же ощутила голод. Голод беременных — это не тот обычный человеческий голод, который можно перетерпеть пятнадцать минут, а потом забыть на весь день. Желание было нарастающим и даже немного обидным. Будто ребёнок внутри злился, что Катя не даёт ему поесть. Хотелось лапши с яйцом и мясом и чтобы в бульоне плавал укроп. Катя так ярко это представила, что ощутила вкус рамена. Слюна наполнила рот, а нёбо защипало. Судя по тому, что во время голода Катя злилась, внутри сидел «мужик». Юлька, соседка из комнаты напротив, сказала, что только мальчики злятся, когда голодные, — охотничий инстинкт.

От голода сжималось горло, спазм опускался по пищеводу в желудок и перетекал в матку. Живот каменел и становился болезненно неприятен. Катя знала, что через некоторое время начнётся головокружение. Она достала из рюкзака бутылку морса из смородинового варенья, сделала два глотка. Почему так хочется именно рамен? Можно вечером сварить. А пока… Пока она достала из рюкзака сушку и украдкой сунула в рот.

На большой перемене Катя съела беляш с чаем. Куриная лапша, которую продавали в столовке, пахла сыростью и прелым телом, Катю от этого запаха стало мутить. Жареное в масле тесто было ароматным, но совершенно резиновым на вкус. Катя стояла под лестницей и жевала. Здесь было самое спокойное место. Танька с Ленкой ушли к каким-то парням. Катя не обижалась, только чуть-чуть. Спасибо, что вообще не отвернулись, как, например, Наташа Литвинова, с которой вместе занимались акробатикой и на прошлой студенческой олимпиаде выступали за универ. Та старалась обходить Катю стороной, будто беременность была заразна. Катя не осуждала её. Но почему-то опять захотелось плакать. И снова окаменел живот.

Катя добрела до скамейки и села. Ах, насколько легче была бы жизнь, если бы не беременность. Катя представила себя, лёгкую, стройную, на гимнастическом мате, как она делает фляк, сальто, рондат. От воспоминаний тело напружинилось, изготовилось выпрыгнуть из себя, будто бы прежняя Катя находилась где-то внутри, придавленная животом, как камнем.

Во время теста по информатике Катя захотела в туалет. И сразу же начался приступ цистита. Она ёрзала, стараясь не описаться. Закидывая ногу на ногу, Катя невольно застонала. Илья Сергеевич, измученный жизнью доцент с короткой стрижкой и неопрятной бородкой, посмотрел в аудиторию сквозь толстую оправу.

— Вам плохо? — спросил он.

— Нет. — Она сильнее сжала ляжки. — Можно выйти?

— У нас тест, — возразил он, будто просил у Кати прощения. — Ладно, идите.

Катя вылезла из-за парты. В коридоре почувствовала, как горячими полосами загорелись ляжки. Добежав до туалета, она закрылась в кабинке.

Она описалась не сильно, но всё же придётся ходить в мокрых штанах. На ней были чёрные брюки для беременных, которые отдала Оля с пятого этажа. Тёмные, широкие, в катышках. Мокрых пятен не было заметно. Промакивая туалетной бумагой ткань, Катя заплакала. Как же всё надоело.

— То одно, то другое, — рыдала она, чувствуя новый приступ рези. Надо ехать домой и лежать в тёплой ванне, чтобы облегчить боль.

Просушив штаны, подложив в трусы моток туалетной бумаги, она вымыла руки. Посмотрела на себя в зеркало. Припухшие, укрупнившиеся черты. Покрасневший нос и глаза. Танька считала, что будет девочка, потому что девочки забирают у матери красоту. Похоже, что внутри сидел какой-то монстр, злой, как мужчина, и завистливый, как женщина.

Сумрачный коридор пах пылью. Она шла к аудитории, когда вдруг увидела Марата. Он стоял напротив деканата. От лестницы, где были большие окна, шёл свет, и силуэт казался мерцающим. Катя ощутила, как всполошилось, ударившись о живот, сердце.

Они не виделись четыре месяца. Его родители были чуть ли не родственниками проректора, и сессию ему проставляли просто так. Последний раз Катя видела его девятнадцатого июня. Она запомнила дату, потому что был день рождения Паскаля и день смерти Мэрилин Монро, и студенты-сокурсники добросовестно напивались, приветствуя тёзку языка программирования и самую известную в мире блондинку. Марат брезгливо относился к общажным пьянкам, поэтому, когда приехал к Кате, они пошли гулять. Он должен был подыскать для них квартиру, и Катя ждала новостей. Но вместо этого Марат начал говорить о другом:

— Ты, возможно, меня не поймёшь. Но… Ведь это на всю жизнь. А я ещё молод. И у меня впереди такие возможности. Тут нельзя ошибиться.

Катя не понимала, о чём он. Если про квартиру, то, конечно, они выберут лучшую.

— Как я смогу чего-то добиться, если буду думать, что сделал неправильный выбор? Я не чувствую энтузиазма. Понимаешь? На меня будто повесили гирю, я стараюсь её тащить, но вру сам себе.

Катя не понимала, но у неё пугающе холодели руки.

— Мне надо всё обдумать.

— Ты бросаешь меня?

— Ну что значит «бросаешь»? Это вообще не имеет отношения к тебе. Дело во мне.

— А я?

— Живи, тусуйся. Учись.

— Но я беременна.

— И что теперь? Я должен на тебе жениться?

Горло стянуло противной колючей мокротой. Катя сглотнула. Она смотрела перед собой: на резиновом покрытии детской площадки фанерный ёжик пучил пластиковые глаза. «Какое уродство!» — подумала Катя, перед тем как картинка поплыла.

— Я беру тайм-аут. А ты смотри сама. Если у тебя кто-то появится, я не буду против. Блин, ты чё, ревёшь? Не выношу, когда девушки пытаются манипулировать с помощью слёз. Ладно, тебя подвезти до общаги? Нет? Ну, пока.

Он оставил её на площадке. Был уже вечер, парк пустел. На дальней лавке матерились подростки. «По-прежнему ничей, я по-прежнему ничей…» — доносилась музыка. Катя сморгнула слёзы, они покатились по щекам. «Нормально. Всё нормально. Нормально. Я справлюсь. Всё будет нормально». Мокрое лицо холодило от ветра. Живот, ещё маленький, незаметный, вдруг напрягся, будто Катя падала с высоты и внутренности сжались от страха.

И вот он здесь, стоит, прислонившись к стене. В груди у Кати будто провернули железный винт, и от него через передаточный механизм боль пошла по всему телу. Накатила слабость. Катя схватилась за ручку аудитории, но рука соскользнула. Катя медленно пошла. Может, он приехал к ней? Обдумал всё и приехал?

Марат посмотрел на неё будто не узнавая. Он же не видел её такой — располневшей. Вдруг он шагнул в сторону и юркнул на лестницу. И пропал. А был ли он? Может, Кате показалось. Был ли он вообще в её жизни? Возможно, всё это сон. Боль, тяжесть, живот и мокрые ноги — всё это сейчас кончится, Катя откроет глаза у себя в детской, она приехала на каникулы, задремала, и ей приснился кошмар.

Её затошнило. Нет, он не может вот так уйти. Она догонит и спросит, что он решил. И скажет, что ей нужна помощь. Ведь должен же он если не ей, то хотя бы ребёнку.

Придерживая живот, она спускалась. Между пролётами стояла компания парней, они знали Марата и смотрели так, будто только что обсуждали что-то похабное про неё.

Второй этаж, первый. Лестница, холл, тяжёлые двери, улица. Солнечный день ударил в лицо, после сумрака холла Катя на некоторое время ослепла. Остановилась, заморгала. Со стоянки выезжала красная «мазда»: наглые фары, хищные линии, широкие шины. Боковое стекло медленно поднималось, скрывая салон тонировкой. Но Катя успела взглянуть Марату в глаза. В этом коротком мгновении вместилось всё: её вопрос, страх, чувство вины, его отстранённость и равнодушие. Ему было всё равно. Он закрывал их историю тонированным стеклом.

«Мазда» скрылась из виду. Катя продолжала стоять. Что это было? Может, действительно, бред беременного воображения? Нет, она ясно видела его. Он пришёл поставить какой-то зачёт или экзамен. Случайно встретил её и сбежал. Всё он решил. Ещё тогда, девятнадцатого июня. Катя просто с самого начала была недостаточно хороша.

«Хоть бы этого ребёнка не было», — подумала она. Надо бы расплакаться, но слёз не оказалось. Наоборот, в носоглотке пекло. Она будто заболевала, но ей было всё равно. Ни жалости, ни плаксивости. Она заразилась от него равнодушием.

Катя подошла к аудитории, где уже закончилась пара. Илья Сергеевич, уходя, холодно скользнул по ней взглядом и ничего не сказал. Катя не стала ему объяснять. Зачем?

— Где ты была? — набросилась на неё Танька. — Сергеич тут рвал и метал. Сказал, не поставит тебе зачёт.

— Пофиг, — Катя складывала в рюкзак тетрадь, ручку, пакет с баранками.

— Тебе плохо? — Ленка обеспокоено погладила её по плечу.

— Я домой.

— Ещё же физика, — сказала Танька.

— Я не буду учиться.

— В каком смысле?

— Вообще.

— С дуба рухнула? — Танька часто выражала свою растерянность через грубость.

— Отстань от неё, — сказала Ленка и повернулась к Кате: — Хочешь, я с тобой поеду?

— Не надо.

Выйдя к дороге, Катя поняла, что слабость, разливающаяся в ногах и во всём теле, усиливается от движений. Тянуло в сон, горело лицо. Болела голова. Она не сможет ждать автобус или идти к метро. Катя заказала такси. «Доеду на последние деньги, а дальше, может, вообще умру», — вяло подумала она. Приехала серебристая «Дэу-Нексия» с кривой чёрно-жёлтой наклейкой на дверце. Катя рухнула на заднее сиденье, назвала адрес и прикрыла глаза.

Скоро должны были вернуться соседки, а Катя всё не могла встать с кровати, прибраться и приготовить обед. Она второй день не ходила в университет, болела. В теле разливалось тошнотворное изнеможение, накатывало что-то тяжёлое и неумолимое, по сравнению с чем сама она, Катя, оказывалась беспомощной и слабой. В теле держалась невысокая температура — тридцать семь и три, видно, простыла всё же, пока бегала в мокрых штанах. Незаметно для себя Катя задремала. Снился сон, что она прячет от Марата яблоки. Он находит, но они оказываются гнилые, и ей стыдно и тяжело, что она не смогла сохранить яблоки для него.

Она проснулась от толчка. Открыла глаза. Две застеленные кровати, полированный шкаф, жёлтые стены, полка с аспарагусом, старый паркет. Всё в комнате было как обычно. За окнами шелестел мелкий затяжной дождь. Катя не могла понять, что разбудило её. Какое-то волнение змейкой струилось в груди. Хотелось есть, видимо, организм всё-таки шёл на поправку. Она поднялась, сунула ноги в тапочки, пошла к холодильнику. Там в лотке лежал пакет мытой зеленоватой картошки. Она вынула его, понесла в комнату, и тут её настиг новый толчок. Катю будто подхватило и сжало. Пакет выпал, картофелины покатились под стол. Схватившись за живот, Катя присела на край кровати.

Толчки нарастали. Катя забыла про картошку, сидела и прислушивалась к телу, в недрах которого зарождалось землетрясение. Происходило что-то, чего она не могла понять. Во время толчка живот каменел. «Может, рожаю?» — подумала она. По её подсчётам до родов оставался месяц. Или она посчитала неверно? Захотелось кому-нибудь позвонить.

Катя взяла телефон, долго смотрела на фото Марата, прикреплённое к контакту. Здесь он был ещё родной, любящий её. В ватсапе он поменял фотку: короткая причёска с резкими линиями, острый подбородок. Он осунулся, стал жёстче. Катя написала ему: «Кажется, я рожаю. Можешь отвезти меня в роддом?» Прошла одна схватка, другая, третья. Каждая следующая казалась всё больнее, а следом за ней наплывала тянущая ломота в пояснице. Сообщение оставалось непрочитанным. Хотя он заходил в ватсап после того, как она написала. Просто не открывал сообщение. Что же делать? Звонить в скорую? Ехать самой?

— Мы дома! — Загремела и стукнула входная дверь.

— Я же говорила, она ничего не приготовит.

—Ты как? — в комнату, не разуваясь, вошла Ленка, мокрая от дождя.

— Кажется, я рожаю.

Ленка расширила глаза.

— Проходи, чё застряла, — подтолкнула её Танька, и они обе замерли, глядя на Катю: одна озабоченно, вторая — раздражённо.

— С чего ты взяла? — Ленка присела на кровать.

— У меня схватки. Можете вызвать скорую?

— Может, тренировочные или типа того… — Танька недоверчиво хмурилась.

— У меня кровотечение.

— Уже звоню. — Ленка сидела, прижимая телефон к уху.

Дальше всё происходило как в дурной карусели. Девчонки помогали собирать вещи: халат, зубная щётка, тапочки. Танька несколько раз спрашивала: «А полотенце нужно?», никто ей не отвечал. Когда пришли врачи, Катя была готова и не боялась, наоборот, ждала, что они помогут, избавят от захлёстывающей, как прибойные волны, боли. Её осматривали, спрашивали про родовой сертификат и какую-то обменную карту. Катя что-то отвечала, но почти ничего не понимала. Лицо женщины, полное, толстогубое, с плотной и пористой кожей, наплывало на неё, потом начинало ехать куда-то в сторону, будто всю картинку сдвигали и вместо неё открывалась масляная удушающая темнота. Потом появлялось лицо Марата, которое так же наплывало и двигалось. Или это наезжало тонированное окно? Потом Катя куда-то шла, шаркая по паркетному полу. Она хотела лечь, потому что от каждого усилия проваливалась в дурноту, но кто-то её держал и подталкивал, не давая расслабиться. Ну почему, думала Катя, всегда нужно что-то делать? «Давай! Иди! Передвигай ноги», — кричал кто-то, и ей казалось, что это Марат. Он прятался в каждом углу, в каждой тени, в ней самой. Он сжимал, сдавливал, делал больно. Хотелось избавиться от него. Но тело не слушалось, Катя не могла даже поднять рук. Потом было холодно, пахло бензином и лекарствами. Но реальность вскоре заслонилась нахлынувшей на неё болью, будто всю нижнюю часть тела погрузили в жгучий соляной раствор и сдавили со всех сторон прессом. Она лежала, скрученная этим переживанием, снова и снова опрокидываясь в него, ниже, ниже, и каждый раз оказывалось, что она ещё не достала дна. Кажется, в какой-то момент Катю вырвало на пол скорой, но она не могла точно сказать, было это или нет. Выныривая из боли, она видела картинку, разделённую на какие-то фасеточные сектора, которые двигались и то всплывали на поверхность сознания, то погружались в плывущую темноту. Что из этого было правдой, а что галлюцинацией, Катя не знала. Она перестала понимать, что с ней и кто она. Когда наконец достигла дна, оказалось, что времени нет. Был только холод, мрак, пустота. Катя уже была никакая не Катя, а кто-то невидимый, одинокий, испуганный и забытый всеми в этой бесконечно длящейся тьме.

***

Она услышала повторяющиеся настырные скрипы. Кто-то расшатывал плохо смазанную скрипучую дверь, и это раздражало. Она открыла глаза и не поняла, где находится. Пахло йодом, казённой хлорной свежестью и отдалённо чем-то физиологическим — то ли кровью, то ли испражнениями. В комнате царил полумрак. Единственное окно до середины закрывали жалюзи. Стены, выкрашенные в зелёный цвет, блестели. Катя обнаружила себя в кровати. Вернее, не себя, а свою боль. Болела голова и весь низ. Правая рука, казалось, была пробита в районе локтя гвоздём. Хотелось спать. Но скрипучий звук продолжался, выдёргивая из дрёмы. Скрипели где-то недалеко.

— Да дай ты ему грудь, — громким шёпотом сказал кто-то.

— Так я даю. Но она же пустая, — оправдываясь, ответил второй.

Катя приподняла голову. В комнате были ещё две женщины. Одна лежала, и Катя плохо её видела. Вторая сидела, держа в руках свёрток прямо под огромной, как розовый шар, оголённой грудью.

— Ну и растарабанило меня. Сиськи каменные.

— Главное, чтобы сосок не нажевал. Тебе показывали, как давать?

— Нет.

— Надо по ареолу засовывать.

— Так ему в рот не лезет.

— Знаю, что не лезет. А надо. Потом сама будешь страдать.

Рядом с кроватями этих женщин стояли пластиковые короба, похожие на тележки из супермаркета. Свёрток наконец перестал скрипеть и зачмокал.

— Присосался, — с умилением прошептала та, которая его держала.

Через некоторое время она встала, и, неловко двигаясь, положила свёрток в пластиковую коробку. Это оказалась кроватка. Катя посмотрела на место рядом с собой. У неё такой люльки не было. Катя вспомнила схватки, боль и уплывающие вбок картинки. И голова снова закружилась. Что с ней? Где она? Сколько прошло времени? Катя не знала. И думать об этом было лень, она закрыла глаза и уснула.

В следующий раз Катю разбудил обход врачей. В палату ворвались две женщины в зелёных халатах и сразу же привели всё в движение. Младенцы заплакали, мамочки застонали и закопошились в своих углах. Одна из пришедших дам пахла мускусно-ванильным парфюмом, смешанным с запахом зрелого тела, и этот аромат на время перебил всё остальное. В нём было что-то властное. Катя закрыла глаза, чтобы абстрагироваться от происходящего. Она не видела, а только слышала, как хрюкали возмущённые медицинским осмотром младенцы. Как плачущими голосами спрашивали что-то женщины, а доктор отвечала резко, нетерпеливо, но всё же подробно, своим напором и голосом как бы придавливая и успокаивая их.

— Так, просыпаемся, — услышала Катя рядом с собой и открыла глаза. Доктор смотрела на неё со строгой отстранённой улыбкой. — Что же вы, голубушка, во время беременности не наблюдались? — спросила она, и Катя мотнула головой, давая понять, что не понимает, о чём речь. — Беременные обязаны вставать на учёт.

— Я не знала, — прошелестела Катя. Слова оказались сухими, будто неживыми. Пересохшие губы едва разлепились. — Дайте, пожалуйста, попить.

— Дайте пациентке воды, — смягчилась доктор. Была она высокая и костистая, будто крепкое, изнурённое ветрами дерево. Рыжие крашеные волосы, отдававшие в красноту, и крупные мужские руки.

Маленькая, пухленькая медсестра подала воды. Приподнявшись, Катя громко и жадно её глотала.

— Вас вчера доставили по скорой. Беременность, судя по всему, тридцать недель. Диагностирована антенатальная гибель плода. Вы были без сознания, соответственно, не способны к самостоятельной родовой деятельности. Пришлось сделать декапитацию и спондилотомию.

— Что это значит? — Катя протянула пустой стакан в предупредительно подставленные руки.

— Для извлечения через естественные родовые пути нам пришлось произвести внутриутробное разделение плода. Конечно, при такой операции показан глубокий наркоз. Вы как себя чувствуете? Отошли?

— Мой ребёнок жив?

Доктор удивлённо дёрнула головой, будто отшатываясь от глупого вопроса, но взяла себя в руки и мягко, сдержанно объяснила:

— Голубушка, вы поступили к нам, когда плод был уже мёртв.

— Почему?

Доктор шумно и раздражённо выдохнула.

— Это я у вас должна спросить. Стресс, неправильное питание. Возможно, были какие-то патологии. Беременность требует наблюдения с раннего срока. У вас произошла отслойка плаценты, плод погиб в результате гипоксии.

Катя смотрела в потолок. Он был белым, в желтоватых подтёках возле больничной люстры. Наверное, палату затопили. Или это верхний этаж и натекло с крыши.

— Вам всё ясно?

— Когда меня выпишут?

— Дня через четыре. Понаблюдаем и отпустим. — Голос стал отстранённо-ровным. — Всё, милые дамы. Набирайтесь сил, поправляйтесь. Скоро начнутся процедуры.

Доктор и медсестра вышли. Катя медленно спустила с кровати ноги. Её соседки испуганно кинули на неё взгляды и тут же отвернулись, засуетились, перепелёнывая своих пищащих детей. Младенец дальней женщины был закутан и суетливо чмокал, присосавшись к розовому шару материнской груди. Второй ещё лежал на пеленальном столике и заполошно мотал руками. Катя невольно посмотрела на желтовато-розовое существо, которое, повернув голову в её сторону, открывало в поиске рот, загребало воздух и пускало слюни. Катя приблизилась. Мать, уже не молодая и, наверное, не впервые рожавшая женщина, отстранилась, показывая Кате младенца и в то же время с затаённым страхом заглядывая ей в глаза. Будто Катя могла схватить ребёнка и что-то с ним сделать. Новорождённый дёрнулся, закидывая тонкие складчатые ручонки и открывая выпуклый, будто пергаментный живот с коричневой, пережатой пластиковой прищепкой пуповиной, и закатился, широко открывая маленький рот и дрожа покрасневшим подбородком.

— Ну, ну, хороший мой, красивый. Володенька! Тихо, тихо, маленький, — залепетала мамочка, склоняясь и закрывая собой младенца от Кати. Она, видимо, как-то интуитивно поняла, что Катя видела его вовсе не красивым и не миленьким, а страшненьким и нелепым существом.

Дни потянулись вязкой больничной мутью. Приём таблеток, осмотр гинеколога, капельница, обед. Всё было утомительным и скучным. Катя почти всё время спала, у неё постоянно болела голова, то ли от слабости, то ли от детского крика. Даже ночью эти розовые шевелящиеся комки продолжали плакать, не давая нормально выспаться. Катя не понимала, как высыпаются их матери, которые в любое время вставали, чтобы мыть, пеленать, кормить, смазывать складки этих новорождённых розовых тел. Катю удивляло, что младенцы, при всей своей схожести, настолько разные: у одного головка была круглая и ушастая, у другого — вытянутая, с заострённой макушкой и плотно прилегающими ушами. Разными были тела, складки и выражения лиц: один смотрел растерянно, даже пугливо, другой казался сосредоточенным, будто всё уже знал про мир. И Катя невольно задумывалась: а каким был её ребёнок? Был ли он похож на неё или на Марата? Должно быть, он был красив, потому что и они с Маратом красивы. И от этих мыслей появлялась резь в глазах, жалко было именно этой неродившейся красоты. А ведь она даже не знала, кем была беременна — девочкой или мальчиком. Может, и не надо спрашивать. Всё уже кончилось, прошло. Катя уговаривала себя, что она рада: всё разрешилось так, как должно. И теперь не нужно бросать университет, огорчать мать, не спать, как эти бедные женщины, ночами. Да, так лучше. Что уж кривить душой, благородничать — сама с собой Катя знала, что не хотела рожать, она так и не смогла полюбить этого ребёнка. Но всё же интересно было узнать — девочка или мальчик.

Ночью перед выпиской Катя, уже более или менее привыкшая к больничной жизни, наконец-то крепко уснула. Но проснулась среди ночи. Открыла глаза и резко, рывком, села. Её разбудил звук. В палате было тихо. Обе мамаши и их младенцы спали. Была какая-то непривычная для больницы тишина, даже в коридоре и на улице всё затихло. Будто перестали ездить по городу машины и гудеть отдалённые высоковольтные провода, а в больнице выключились все электроприборы. И всё же какой-то звук был. Катя вся сосредоточилась на слухе и вздрогнула, когда раздался глухой, тихий удар и короткое нежное трепыхание. Что-то билось в окно. Катя встала и, ступая по холодному полу голыми ступнями, подошла. Долго ничего не было, и потом снова — пум и тр-р-р-п-п-т-р-p-p-p-п-п. В стекло прямо на уровне Катиных глаз бился смутно белеющий в ночных сумерках комочек. В его тонком трепетании и слабых ударах было столько безнадёжности, отчаяния, мольбы… Птица билась в стекло. Катя поняла, что если не впустить её, то она погибнет там, в холоде, в темноте. Катя кинулась к окну и отворила его нараспашку. Её тело в больничной рубашке окатил ледяной ветер, влага, моросящая с улицы, капала на лицо.

— Ты чего? Детей нам переморозишь.

— Дура! Закрой окно!

— Там птица! Птица! Её надо впустить, она погибнет!

— Нет там никакой птицы. Сумасшедшая.

Соседки закрыли фрамугу, повернули ручку на оконной раме — и уже успокаивали и обхаживали своих трясущихся от воплей детей. А Катя всё стояла, не веря своим глазам, смотрела в окно и повторяла:

— Там птица. Я видела, там была птица.

— Ложись. А то медсестру вызовем, чтобы тебе успокоительное вколола.

И Катя послушно легла. Но не могла закрыть глаза. Она пялилась в черноту и видела, даже чувствовала всей своей сутью, нежные, слабые удары погибающей за оконным стеклом птицы. Такие же слабые и трогательные, какими были удары пяток внутри её живота. Но что же за птица могла биться ночью в стекло? И Катя поняла, что это была душа её умершего ребёнка. Который точно так же — слабо и беспомощно — просил о заботе, любви, а она думала о себе. О своей красоте, учёбе, счастье. И пожелала ему смерти. Да, да, она помнила эти слова, которые отпечатались в памяти рубцами: «хоть бы его не было». А он был — там, внутри, бился и молил о пощаде. Маленькое существо, её доченька. Она почему-то вдруг поняла, что была девочка. Милая, красивая, лучшая на свете. А теперь она птица. Душа её прилетала проститься с Катей, а может быть, даже простить, потому что она добрая, ангел, который прощает и Катю — непутёвую и эгоистичную, и Марата — глупого и трусливого, и всех, кто так и не сумел понять ценность жизни нового, нарождающегося существа. Катя всё это чувствовала. Душа её девочки будто разговаривала с ней, мягкая, нежная, она порхала где-то тут, у Катиного зарёванного лица, трепеща крыльями и обдувая лицо прохладой. Она прощала. Но сумеет ли Катя себя простить? Никогда. И это она тоже откуда-то знала. Понимание скапливалось в груди, давило на сердце и выходило горячими и горькими слезами, даря усталость и облегчение. Катя всё плакала, плакала, плакала, пытаясь навсегда запомнить прикосновение крыльев к своему лицу.

***

Катю выписывали вместе с двумя её соседками. Медсестра носилась туда-сюда с кружевными конвертами и пакетами вещей. Орал младенец, которого упаковывали в праздничное. Мамочка неуклюже помогала сестре. Катя, уже полностью одетая, вышла из отделения и попала в праздник выписки. Небритый мужчина держал объёмный свёрток из одеяла и удивлённо улыбался в фотоаппарат, который наставил на него фотограф. Испуганная мамочка тянула к малышу руки, старясь защитить его от любой, даже воображаемой, опасности. Катя обошла толпу родственников и уже взялась за ручку двери.

— Катя, — окликнул её женский голос.

На лавке возле охранника сидела женщина. Хорошо одетая: строгий костюм, сапоги и песочного цвета пальто. Катя её не знала. Впрочем, в лице было что-то знакомое, даже родное: форма карих глаз, тонкий нос, брови. Женщина походила на…

— Я мать Марата, — она встала. — Я прочла ваше сообщение… — запнулась. — Он ничего мне не говорил.

Катя отвернулась, стараясь сдержать слёзы, но брови сами собой сдвинулись, задрожала, как у младенца, нижняя губа. Она глубоко вздохнула и медленно, обстоятельно выдохнула, стараясь успокоиться.

— Что вам… — начала она и поняла, что не выдержит и вот-вот разревётся.

Женщина приблизилась и обняла её.

— Милая моя девочка, — она прижала Катину голову к себе. Та стояла, держа свой нелепый целлофановый пакет в одной руке и не зная, куда деть вторую. — Прости нас. Марата прости. Меня прости, — повторяла женщина. — Если бы я знала. Я ведь тоже теряла ребёнка. — Катя услышала, или даже почувствовала, как женщина всхлипнула. — Марат был вторым. Мы так за него боялись. Он тоже мог умереть. Но он выжил. И мы баловали его. И добаловались… Прости нас.

Катя уронила пакет и тоже обхватила женщину. Радостная толпа людей двинулась к выходу, обтекая их.

* В оформлении обложки использована картина Маргариты Чигиной «Зимний вечер».