Идеи и смыслы Андрея Аствацатурова, или Что нам может дать литературоведение? О книге А. Аствацатурова «Автор и герой в лабиринте идей»

Когда-то, много лет назад, меня впечатлила статья одного очень плодовитого и известного нынче отечественного властителя дум под занятным названием «Филолог Аввакум». Там легендарный протопоп с его «Житием, им самим написанным» провозглашался «основоположником современной русской литературы». Его «Житие» не являлось ни богослужебным текстом, ни каким-нибудь ещё техническим-специфическим, но было именно художественным произведением – первым образчиком «народного языка» в русской литературе, как бы заявкой на начало Нового времени в ней. Нового – то есть постраскольного. Эпический образ героического протопопа навсегда поселил во мне симпатию к старообрядцам, и с разнообразными причастными искусству слова людьми – писателями, поэтами, литературоведами я с тех пор немало общался и дружил. Даже сам как-то незаметно для себя стал журналистом и публицистом. И когда увидел описание пухлого томика Аствацатурова, почти неосознанно и провиденциально заинтересовался. И, как обычно, не прогадал – Андрей Алексеевич не просто доставил эстетическое и мыслительное удовольствие, но и в некотором роде освежил и даже перевернул моё сильно пожухлое и приувядшее представление о филологии и литературоведении. Более того, впечатлил глубиной семантического анализа и особенно его духовными и мифологическими аспектами.

Андрей Алексеевич Аствацатуров – филолог, литературовед, профессор СПбГУ, автор множества статей и нескольких книг об англо-американской литературе.

Про широту охвата можно и не говорить – автор последовательно, в трех разделах рассматривает сначала классиков западного высокого модернизма, затем переходит к следующей эпохе, а в третьей части книги и вовсе в стиле сравнительного литературоведения проводит параллели между западными классиками и нашими, российскими современниками.

Для примера приведу несколько цитат из разных глав книги.

В первой же главе, «Ранние поэтические тексты Томаса Стернза Элиота» я с удивлением вижу не ожидаемый литературоведческий анализ, но исследование совсем другого плана – психологического и даже философско-религиозного. Вот, например:

«Конкретная, личностная эмоция, воссозданная в контексте произведения, теряет свой субъективный статус и, опосредованная Духом, приобретает внеличностный, объективный смысл, оставаясь при этом индивидуальной по природе. (…)

Модель взаимоотношений Бога и человека экстраполируется Элиотом в реальность искусства и в историко-культурном срезе его литературно-критической теории. Так возникает элиотовская теория традиции. Элиот отрицает либеральное представление о самоценности художника и его произведения. Романтическую идею индивидуального вдохновения он заменяет понятием «чувства истории».

А вот из другой подглавки: ««Геронтион» – стихотворение, в котором религиозно-этическая позиция Элиота проявляется с предельной очевидностью. Христианская вера, способность воспринимать мир как проявление божественного замысла мыслятся Элиотом в качестве условия подлинной индивидуальности. (…) Ослабление религиозности, связанное, по мысли Элиота, с влиянием гуманизма, объявившего человека «мерой всех вещей», приводит к распаду целостного мировидения, расторжению единства рационального и эмоционального и к утрате «чувства истории»».

Другая глава из той же части – «Фридрих Ницше и его американский ученик Генри Миллер». Неожидан для непосвященного уже сам посыл, Миллер – и внезапно Ницше!

Вот почему Аствацатуров считает Миллера ницшеанцем: «В критике современной ему культуры и, что гораздо более существенно, в построении антитетичного ей идеального пра-мира («Тропик Козерога», «Колосс Марусийский») Миллер проявляет себя как последовательный ницшеанец. Он усваивает не только опыт самосозидания, явленный в трудах и жизни Ницше, не только идеи немецкого философа, но отчасти и знаменитый афористический стиль, характерный для всех зрелых работ Ницше, начиная с «Человеческого, слишком человеческого». И ниже: «Существенно, что глубинное «я», жизненный инстинкт, который открывает в себе личность, несет одновременно духовный и телесный импульс, не разводя их. Поэтому, становясь собой, личность, по мысли Миллера, обретает исходное единство духовного и телесного. Человек превращается в «мыслящее тело». В дряхлой христианизированной культуре тело, полагает Миллер, репрессируется, а его реакции табуируются. Размышляя о теле, Миллер солидаризируется с ницшевским Заратустрой, который говорит: «Некогда душа смотрела на тело с презрением: и тогда не было ничего выше, чем это презрение, – она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным»».

Во второй части книги целых две главы посвящены творчеству Дж. Д. Сэлинджера. В первой из них, «Дж. Д. Сэлинджер: девять рассказов» автор анализирует «некоторые аспекты поэтики» Сэлинджера «в их связи с мировидением писателя» на материале его малой прозы.

Так, Аствацатуров уверен, что читать и понимать Сэлинджера стоит «с чистого листа», «отбросив все модели традиционной интерпретации», не смотреть в его рассказы как в зеркало, но искать там нечто иное. И тогда читателю, возможно, удастся преодолеть свой эгоцентризм и соприкоснуться с чем-то новым и неизведанным: «В этой ситуации снимается антропоцентрический взгляд на реальность, отделяющий человека от мира вещей. Читатель чувствует себя среди предметов и явлений мира, ощущает свою сопричастность им. Чтение, таким образом, превращается в особую форму духовной практики».

Возможно, для многих непосвященных, как и для автора этих строк станет открытием увлечение Сэлинджера дзэн-буддизмом и влияние его на творчество писателя, хотя об этом влиянии и известно специалистам.
(Здесь Аствацатуров допускает небольшую фактическую ошибку, называя дзэн «особого рода духовной практикой в рамках буддизма и индуизма», тогда как в действительности это специфическая японская буддийская традиция – собственно и именуемая «дзэн-буддизм» и к индуизму никак не относящаяся, и само название он пишет с распространённой в русском языке ошибкой – «дзЕн» вместо «дзЭн»).

«Нетрудно заметить, что все сказанное нами о поэтике Сэлинджера, его восприятии мира и человека напрямую соотносится с постулатами дзена. От читателя его рассказов требуется то же, что и от человека, практикующего дзен. Сэлинджер использует возможности художественного языка с тем, чтобы ввести нас в мир непостижимого и научить (вернее, чтобы мы сами научились) умению преодолевать умозрительные различия между явлениями и концентрироваться на пустоте. Он вырывает читателя из привычного круга умозаключений, демонстрируя неподлинность навязанной миру антропоцентрической культурой причинно-следственной обусловленности».

И ещё такой оригинальный вроде бы вывод, но в действительности понятный и логичный – об опасности «мудрости дзен» для обывательского существования: «Сборник замыкает рассказ «Тедди», где Сэлинджер как будто декларирует определенные основы своего мировидения, связанные с мудростью дзен, и вкладывает идеи, которые ему дороги, в уста мальчика-пророка. Однако мудрость дзен, будучи абстрагированной и навязчиво пропагандируемой непримиримым Тедди, предстает рациональной схемой, почти тоталитарной доктриной, опровергающей себя. Кроме того, она постулирует отказ от духа активного действия, поступка, от духа, в котором заложено самоотречение и на котором зиждется всё лучшее, созданное западной цивилизацией. Дзен, уводящий от мира и подлинных чувств, начинает казаться опасным, фанатичным, подталкивающим человека к самоубийству».

Касательно того, что дзэн (как и любая полноценная духовная практика) «уводит от мира» – спорить незачем, так оно и есть. Вот только обычные чувства мирского человека духовно практикующий вряд ли сочтёт «подлинными», и к «самоубийству» ни настоящий дзэн, ни исихазм, о котором пойдёт речь в следующей статье, подталкивать не должны.

Да, не больше и не меньше, статья так и называется – «Исихазм в повестях Дж.Д. Сэлинджера: Иисусова молитва Фрэнни». Если уж история с дзэном не удивляет – он стал одной из первых популярных на Западе восточных духовных традиций в середине прошлого века, то откуда Сэлинджер мог узнать об эзотерической православной традиции исихазма? Об этом Аствацатуров ничего не пишет, впрочем, это и не его задача.

Для начала он уточняет: «Произведения Дж. Д. Сэлинджера являют собой встречу разных философских теорий и религиозных практик, среди которых особое место занимают теистический экзистенциализм, психоанализ, дзен и ведантизм. Эта встреча очевидна уже в его «Девяти рассказах». (…) В повестях о Глассах читателю открывается ещё одна религиозная традиция, которая была не очевидна в рассказах, – исихазм». За основу историю взята известная книга «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу», о которой автор рассказывает очень подробно.

Фабула сюжета рассказов «Фрэнни» и «Зуи» такова – книгу «Откровенные рассказы странника» читают члены семейства Глассов – Симор и Бадди, Фрэнни и Зуи. Фрэнни пытается практиковать описанную в книге Иисусову молитву, и противопоставляет свою богоустремленность приземленности и рассудочности своего бойфренда Лейна, любителя психоанализа, но вместо облегчения получает психический срыв.

Интересен и сам подход Сэлинджера к своим мистико-философским сюжетам – он не проповедует их, а, скорее, эксплуатирует и переосмысляет, нередко иронично. «Формируя у читателя горизонт ожидания в виде духовного идеала исихазма, Сэлинджер уже в самом начале подрывает этот идеал, впрочем, с единственной целью – его заново утвердить». И далее: «Сэлинджер намеренно ироничен по отношению к исихастам: многократное употребление междометия (Божье имя, произнесённое «всуе» – Г.Я.), разумеется, не приведёт к внутреннему изменению, и количество не превратится в качество. Возможно, ни к чему не приведет и повторение молитвы, и проблема здесь заключается не в практике, а в интенции того, кто ее совершает».

Своеобразным «моментом истины» становится разговор Фрэнни с Зуи, где она признается в своих грехах и слабостях, но и этого оказывается мало – «Зуи обращает внимание сестры на то, что она не любит Бога и его воплощение Иисуса Христа по-настоящему. Он вспоминает, что в детстве Фрэнни отреклась от Христа, узнав, что он опрокинул столы в синагоге, расшвырял идолов и произнес слова о птицах небесных, поставив их ниже человека».

Аствацатуров в завершение статьи приходит к интересному выводу, согласно которому Сэлинджер осуществляет своеобразный симбиоз исихазма и экзистенциализма: «Сэлинджер не подрывает, как это может показаться, идеал исихазма. Скорее он возводит новый идеал, в котором исихазм является одним из возможных элементов. Сэлинджер примиряет его с кьеркегоровским этическим императивом, соединяя тем самым жизнь созерцательную и жизнь деятельную, мир духа и мир тела, Восток и Запад».

Не знаю, разделяет ли сам автор эту точку зрения, и как бы к ней отнеслись исихасты, но мне кажется, что они восприняли бы её как несомненную прелесть – «искушение от лукавого», ведь суть исихазма в спасении души от погибели, а вовсе не в попытке «усидеть на двух стульях», спасти душу и вместе с этим обустроиться в миру.

Обратимся теперь к третьей части книги – «Россия в литературных диалогах». Как и в предыдущих частях сборника, интересна каждая глава, но, будучи ограничен объёмом, остановлюсь на одной из них.

Было очень интересно читать статью «Архаический ритуал в творчестве Михаила Елизарова (Рассказ «Мы вышли покурить на 17 лет»)».

Интересно прежде всего потому, что, хотя Елизаров и автор множества книг и лауреат литературных премий, широкой общественности и особенно молодёжи он куда более известен как самобытный исполнитель собственных злободневных песен. Не стал исключением и автор этих строк, знакомый с короткими, но жёсткими и сочными песнями Михаила, также по достоинству оценивший прошлогодний сериал «Библиотекарь» по одноименному роману Елизарова.

Рассматриваемый автором рассказ представляет собой вроде бы совсем профаническую историю о неудачной попытке инициации героя-гуманитария в накачанного братка. Однако, как читатель уже мог неоднократно убедиться, Аствацатуров обладает несомненным талантом вычитывать, казалось бы, совсем неочевидные, но глубокие нуминозные и философские смыслы из самых обыкновенных историй.

Так и в этом рассказе Елизарова (любопытно, что имя и фамилия героя идентичны авторским, что более чем явно намекает на автобиографичность рассказа) Аствацатуров интерпретирует два мира героя – университетский и тренажерно-братковский как миры духа и рая и тела, и ада соответственно. «Мир духа оплакивает отступника. Школьный друг Елизарова Вадюха слезливо напоминает ему о Боге, о божьем даре, о творческой искре, но тот непреклонен. Он переходит в иной мир, в мир Зверя. Истинно божье, христианское забывается и замещается языческим атлетизмом».

«Мир тела, язычества, демонии и героики отстаивает собственную эстетику, увлекающую и персонажа Елизарова. Если в мире духа главными литературными фигурами были авторы фэнтези, сказочно-кабинетной героики (Толкин, Муркок, Желязны), то в демоническом мире предпочитают Юкио Мисиму, подлинного воина-самурая».

Составляющие основу сюжета встречи героя с разными персонажами Аствацатуров трактует как нуминозный опыт, апеллируя к классику религиоведения Рудольфу Отто: «нуминозный опыт вызывает у субъекта, созерцающего нетварное, многократно превосходящее его самого, осознание самости, точнее говоря, чувство собственной тварности, падшести. Нуминозное, по мысли Отто, устрашает человека, повергает его в священный трепет и одновременно притягивает, очаровывает».

Но, как уже и было отмечено ранее, схождение в нижний, демонический мир, инициация и (пере)рождение в новом качестве почему-то не состоялись. «В финале герой возвращается в прежний мир и лиминальный обряд остается незавершенным. Сознание возвращает себе разрушенные было ценности духовного мира, а строительство нового тела, даже если оно будет иметь продолжение, лишится ритуального смысла».

Таким образом, Андрей Аствацатуров наглядно демонстрирует, как, используя обширный мифологический и семантический инструментарий, в рядовом и ординарном на первый взгляд рассказе можно прочитать полноценную историю несостоявшейся инициации героя.

В качестве приложения книгу дополняет биография отца автора «Алексей Георгиевич Аствацатуров – путь ученого». Ещё в предисловии, посвящая книгу отцу, автор выражает благодарность отцу за то, что он был для него ещё и «первым настоящим учителем, познакомившим с миром литературы и филологической науки». Андрей Аствацатуров говорит, что вовсе не надеется вернуть долг, но лишь напоминает, что «любая наша книга или статья – это в первую очередь результат усилий наших учителей».

В завершение обзора хочется лишь повторить уже сказанное – творчество Андрея Аствацатурова впечатляет шириной охвата исследуемой литературы, глубиной проникновения в её раскрываемые смыслы и приятно удивляет неожиданными сюрпризами логических выводов. Наконец, его просто приятно читать как хорошую литературу. Автору же этих строк предстоит серьёзная задача – восполнить лакуны и прочесть произведения большинства столь пристально изученных автором писателей.

* Аствацатуров Андрей, Автор и герой в лабиринте идей, статьи. – М.: Колибри, Азбука-Аттикус, 2023. – 480 с.