День рождения Бориса Пильняка

Борис Андреевич Пильняк (настоящая фамилия – Вогау) родился 11 октября (29 сентября) 1894 года в подмосковном Можайске в семье земского ветеринарного врача. Семья отца – из поволжских немцев.

В гимназию Борис поступил в Саратове, где жили родственники по линии матери, через год семья перебралась в Богородск (современный Ногинск), здесь они с родителями и сестрой прожили до 1912 года.

Начал писать с 9 лет, в 15 состоялась первая публикация. В 1911 году 17-летний юноша в своём дневнике всерьёз задумывается над вопросом, выйдет ли из него писатель, и планирует в том же году «начать выступать на литературном поприще».

Окончив в 1913 году реальное училище в Нижнем Новгороде, Борис вскоре поступает в Московский коммерческий институт (современный РЭУ им. Г.В. Плеханова) на экономическое отделение.

В годы учёбы жил в Москве, родители обосновались в Коломне, где часто бывал и Борис.

Началом литературного пути Пильняк считает свои публикации 1915 года сразу в нескольких изданиях – «Ежемесячном журнале» В.С. Миролюбова, «Русской мысли», в «Жатве», «Сполохах» и других. Автор подписывался Бор. Пильняк.

Псевдоним Пильняк происходит от украинского слова «пильнянка» – лесная разработка, заготовка; жители харьковской деревни Пильнянка, где неоднократно бывал молодой писатель, называли себя «пильняками».

Первые публикации не обратили на себя внимания читателей и критики, однако автор упорно продолжал писать – «с жаждой и радостью».

В 1917 году Б. Пильняк женился на М.А. Соколовой. Родилась дочь Наталья. Семья жила в Коломне.

После октябрьской революции Б. Пильняк был арестован как контрреволюционер (ошибочно), оказался в тюрьме и едва избежал расстрела. Возможно, ошибка связана с тем, что в 1918 году Б. Пильняк некоторое время провёл в Коммуне анархистов – намеревался «потом написать про них очерк и вообще почерпнуть любопытный материал».

В 1918 году вышла дебютная книга Пильняка – сборник рассказов «С последним пароходом и др. рассказы». В этой книге сам автор позднее выделял лишь два рассказа – «Смерть» и «Над врагом».

В том же 1918 году Б. Пильняк стал председателем Всероссийского союза писателей.

Второй сборник рассказов Б. Пильняка «Былье» (1920) стал первой в РСФСР книгой о революции.

В 1920 году был окончен роман «Голый год» (опубликован в 1922). В центре повествования жизнь в провинциальном городе Ордынин в 1919 году. Автор пишет о прежних временах и о революции, которую показывает как «прыжок», как серьёзное испытание для человека.

Роман новаторский – в нём нет единой сюжетной линии, он состоит из мозаики самостоятельных сюжетных фрагментов; нет в нём и главных героев, множество героев «равноценны», среди них – представители новой власти (большевики), простой народ, а также люди «из бывших», духовенство...

Литературовед П. Палиевский написал о языке и стиле романа: «Исключителен был сам слог Пильняка – прерывистый, телеграфный, с большими провалами, оставляющими только ударные слова».

А.И. Солженицын написал по поводу названия: «Голый год. Почему так названо? Вначале думаешь: год – голодный? год – нищий для страны? Оказывается, нет: голый – как обнажение человеческих инстинктов (а затем и тел)».

Роман «Голый год» называют «первым в советской литературе авангардистским произведением с эпической серьёзной формой», он вышел сразу в Москве, Петербурге и Берлине и принёс писателю мировую известность. Считается, что в истории русской послереволюционной прозы первых лет роман Б. Пильняка сыграл ту же роль, что и поэма «Двенадцать» А. Блока в истории поэзии.

В 1922 Б. Пильняк отправился за границу – представлять на Западе пролетарских писателей, представителей советской литературы, «сформировавших революцию». Он побывал в Германии, где встретился с А. Ремизовым (жил у него в Берлине) и с А. Белым. Обоих писателей считают литературными учителями Б. Пильняка.

Пильняк уговаривал писателей-эмигрантов вернуться в Россию. Его слово повлияло на решение А. Толстого, И. Соколова-Микитова и других.

В 1923 году побывал в Англии. Вернувшись, решил в дальнейшем не отвлекаться на поездки, не «общественничать», но больше писать. Однако известно, что до 1934 года Пильняк побывал в ряде зарубежных стран – США, Японии, Китае, Монголии, Палестине, Скандинавии, Турции и Греции.

Первый брак Б. Пильняка распался, он женился во второй раз на артистке Малого театра О.С. Щербиновской. Переехал в Москву. Третьей супругой писателя позднее станет актриса и режиссёр К.Г. Андроникашвили. В этом браке родился сын Борис.

В 1920-е годы значение Пильняка для молодой советской литературы было велико, он – ведущий писатель. Литературовед Г. Струве отмечал, что писатель «сделался главой целой школы или направления в советской литературе» (его называют «орнаментальной прозой»).

В то же время творчество Пильняка нередко подвергалось критике как за новаторские формы, так и за неустойчивую политическую позицию. Среди конкретных претензий к автору, пролетарскому писателю – обвинения и в формализме, а также в мистицизме и эротике.

Революция в произведениях Б. Пильняка – стихия, русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», а вовсе не оружие осознанной классовой борьбы образованных людей.

Есть разные мнения об истинном отношении Б. Пильняка к революционным событиям и ситуации в молодой стране. Писатель В. Полонский отмечал, что «трудно отыскать другого советского писателя, который бы смог вызвать единовременно столь противоречивые эмоции критиков. Кто-то его считает не простым писателем революционной эпохи, а именно революционным писателем. Другая категория мыслит так, что реакция и руководит его руками. Мало кто имел неосторожность сомневаться в таланте Пильняка. А вот его отношение к революции порождало серьезные сомнения».

В изданных в 1924 году лекциях «Об основах ленинизма» Сталин жёстко раскритиковал творчество Б. Пильняка: «Кому не известна болезнь узкого практицизма и беспринципного делячества, приводящего нередко некоторых «большевиков» к перерождению и к отходу их от дела революции? Эта своеобразная болезнь получила своё отражение в рассказе Б. Пильняка «Голый год», где изображены типы русских «большевиков», полных воли и практической решимости, «фукцирующих» весьма «энергично», но лишенных перспективы, не знающих «что к чему» и сбивающихся, ввиду этого, с пути революционной работы».

Однако критика не помешала Пильняку быть одним из самых издаваемых в СССР писателем, вышли повести «Метель» (1921), «Иван-да-Марья» (1921), «Третья столица» (1922), «Мать сыра-земля» (1924), «Иван Москва» (1927) и др., романы «Машины и волки» (1925), «Волга впадает в Каспийское море» (1930), «О’кей! Американский роман» (1931).

В 1929 году издано собрание сочинений в шести томах, годом позже – восьмитомник Б. Пильняка.

Опубликованы книги «Корни солнца Японии», «Заволочье», «Рассказы с Востока», «Расплесканное время», «Очередные повести», «Повесть Китая».

В 1929 году в берлинском издательстве «Петрополис» вышла повесть Б. Пильняка «Красное дерево», что советское правительство восприняло как «перекличку с белой эмиграцией» и предательство. Писателя назвали «буржуазным трибуном» и отстранили от руководства Всероссийским Союзом писателей.

При этом известно, что повесть Пильняка официально передали берлинскому русскому издательству по каналам Всесоюзного общества по культурной связи с заграницей. В СССР в 1930 году эта повесть была издана как часть романа «Волга впадает в Каспийское море».

28 октября 1937 года Борис Пильняк был арестован.

После посещения Японии Б. Пильняк по впечатлениям от поездки выпустил книгу «Корни японского солнца». Мог ли он предполагать, что через несколько лет его обвинят в шпионаже в пользу Японии. Дело было сфабриковано.

21 апреля 1938 года приговорен к расстрелу Военной коллегией Верховного Суда СССР, приговор был приведён в исполнение в тот же день, в Москве. Писатель был реабилитирован в 1956 году, после смерти Сталина.

До тех пор его имя и его творчество были под запретом.

Журнал «Москва» напомнил о Б. Пильняке в 1964 году, напечатав главы из его последнего романа «Соляной амбар».

По какой причине было сфабриковано обвинение? Скорее всего, из-за написанной Пильняком в 1926 году «Повести непогашенной луны. Смерть командарма». В ней речь шла о смерти в 1925 М. Фрунзе, председателя Реввоенсовета и наркома. Ходили упорные слухи о причастности Сталина к этой смерти, он хотел, чтобы пост наркома занял его соратник и друг К. Ворошилов. Об этом и идёт речь в повести.

Позднее Пильняк объяснял, что писал не о живых лицах и не о подлинных фактах. Однако через два дня после выхода книги весь тираж был конфискован. И инцидент этот, очевидно, не забылся 10 лет спустя.

В рассказе Б. Пильняка 1924 года «Расплеснутое время» сказано: «Мне выпала горькая слава быть человеком, который идёт на рожон. И еще горькая слава мне выпала – долг мой – быть русским писателем и быть честным с собой и Россией».

Борис Пильняк, «Голый год», роман, фрагмент, начало

Вступление

В книге «Бытие разумное, или нравственное воззрение на достоинство жизни» есть фраза:

«Каждая минута клянется судьбе в сохранении глубокого молчания о жребии нашем, даже до того времени, когда она с течением жизни нашей соединяется; и тогда, когда будущее молчит о судьбине нашей, всякая проходящая минута вечностью начинаться может».

Забыть не в силах ничего.

А. Блок

I

Ордынин город

На кремлевских городских воротах надписано было (теперь уничтожено):

В ход во врата сии.

И вот выписка из постановления Ордынинского Сиротского Суда:

«1794 года Генваря 7-го дня Понедельник в Присутствии Ордынинского Городского Сиротского Суда – господа присутствующие прибыли в двенадцатом часу пополудни:

Дементий Ратчин, градский голова.

Ратманы: Семен Тулинов, Степан Ильин, Степан Зябров, градский староста.

Слушали – – –

Постановили: Градского голову Дементия Ратчина, мужа именита и честна, благодарить и чествовать.

Расписались – – –

Из Присутствия вышли во втором часу пополудни и проследовали в Собор для молебствия».

Постановление это было написано ровно за сто лет до рождения Доната, Донат же и нашел его, когда громил Ордынинский Архив. Было это постановление написано на синей бумаге, гусиным пером, с затейливыми завитушками.

Двести лет числил за собой именитый купеческий род Ратчиных, раньше держали соляные откупа, торговали мукою и гуртами, – двести лет (прадед, дед, отец, сын, внук, правнук) на одном месте, в соляных рядах (теперь уничтожены), на торговой площади (теперь Красная), – каждый день стояли за прилавком, щелкали на счетах, играли в шашки, пили из чайника чай (с тем, чтобы осьмерками расплескивать по полу), принимали покупателей, шугали приказчиков.

Иван Емельянович Ратчин, правнук Дементия, отец Доната, сорок лет тому назад, кудрявым юношей стал за прилавок, – с тех пор много ушло: иссох, полысел, надел очки, стал ходить с тростью, всегда в ватном сюртуке и в ватной фуражке. Родился здесь же, в Зарядьи, в своем двухэтажном доме за воротами с волкодавами, сюда ввел жену, отсюда вынес гроб отца, здесь правил.

В Кремле были казенные дома и церкви, под Кремлем, под обрывом, протекала река Волога, за Вологой лежали луга, Реденев монастырь, Ямская слобода (железная дорога в те времена проходила в ста верстах). Весь день и всю ночь, каждые пять минут били часы в соборе, – дон, дон, дон! – И первыми просыпались в Кремле гуси (свиней в Кремле не водилось, ибо улицы были обулыжены). Вскоре за гусями появлялись кабацкие ярыги, нищие, юродивые. Шли в Управление будочники со столами на головах (издал по губернии губернатор распоряжение, чтобы делали надзиратели ночные обходы и расписывались в книгах, а книги приказал припечатать к столам, – надзиратели и расписывались, только не ночью, а утром, и не в будках, а в канцеляриях, куда приносили им столы). Ночью же ходить по городу дозволяли неохотно, и, если спросонья будочник спрашивал:

– Кто идет? –

надо было всегда отвечать:

– Обыватель!

В канцеляриях и участках, как и подобает, били людей, особенно ярыг, жестоко и совершенно, специалистом был околоточный Бабочкин.

Кабацкие ярыги собирались у казенки спозаранку, садились на травку и терпеливо ожидали открытия. Проходили, осенясь крестами, купцы. Пробегал с реки с удочками страстный рыболов отец благочинный Левкоев, спешил с ключами в ряды, открывать епархиальную свою торговлю: благочинный Левкоев человеком был уважаемым, и единственным пороком его было то, что по летам из карманов его ползли черви, результат рыболовной его страсти (об этом даже доносил епископу поэт доносчик Варыгин). Ярыга Огонек-классик кричал отцу:

– Всемилостивейший господин!.. Понимаете?..–

Но батюшка спеша только отмахивался.

А сейчас же за батюшкой выходил из своей калитки, в кителе, с зонтом и в галошах, учитель Бланманжов, следовал за батюшкой в епархиальную торговлю попить чайку и заняться чёской. Огонек (светлое пятно) уверенно шел к нему и говорил:

– Великодушный господин! Vous comprenez? Вам говорит Огонек-классик…

И Бланманжов давал семитку. Бланманжов был знаменит географией и женой, которая в церковь ходила в кокошнике, дома – голая, а летом и осенью фрукты из сада своего продавала в окошко, в одной рубашке.

Приходил к казенке боец Трусков, пил пару мерзавцев. Приходили, проходили на базар торговцы, разносчики. Ярыги покупали собачьей радости и разбредались по делам. Заезжали извозчики на своих «калибрах», спросонья говорили:

– Пожа!.. пожа!..

А над городом подымалось солнце, всегда прекрасное, всегда необыкновенное. Над землею, над городом, проходили весны, осени и зимы, всегда прекрасные, всегда необыкновенные.

Веснами старухи с малолетками ходили к Николе-Радованцу, к Казанской на богомолье, слушали жаворонков, тосковали об ушедшем. Осенью мальчишки пускали змеев с трещотками. Осенями, зимним мясоедом, после Пасхи работали свахи, сводили женихов с невестами, купцов с солдатками, вдовами и «новенькими», – на смотринах почтовые чиновники разговаривали с невестами о литературе и географии; невеста говорила, что она предпочитает поэта Лажечникова, а жених предпочитал писателя Надсона, разговор иссякал, и жених спрашивал про географию; невеста говорила, что она была у Николы-Радованца, а жених сообщал про Варшаву и Любань, где отбывал воинскую повинность. На Николу вешнего, на Петров день, на масленую были в городе ярмарки, приезжали шарманщики, фокусники, акробаты, строились балаганы, артисты сами разносили афиши, и после ярмарок купцы ходили тайком к доктору Елеазарычу. Зимой по субботам ходили к водопойщику в баню. Водопойщик устраивал деревянный навес до самой реки, до проруби, и купцы, напарившись крепко, летали стремительно нагишом до проруби окунуться разок-другой. По воскресеньям же зимним были кулачные бои, бились с ямскими и реденевскими, начинали с мальчишек, которые кричали: – «Давай! давай!..» – кончали стариками, – но это не мешало вечером катить купцам в Ямскую к цыганам, веселиться и размножать крупичатых цыганят, а на обратном пути выворачивать фонарные столбы. Под Рождество до звезды не ели, на первый день славили Христа и рассказывали рацеи, в Крещенский вечер на всех дверях малевали мелом кресты.

События в городе бывали редки, и если случались комеражи вроде следующего:

Мишка Цвелев – слесарев – с акцизниковым сыном Ипполиткой привязали мышь за хвост и играли с нею возле дома, а по улице проходил зарецкий сумасшедший Ермил-кривой и – давай в окна камнями садить. Цвелев – слесарь на него с топором. Он топор отнял. Прибежали пожарные, – он на пожарных с топором; пожарные – теку. Один околоточный Бабочкин справился: Мишку потом три дня драли, – если случались такие комеражи, то весь город полгода об этом говорил. Раз в два года убегали из тюрьмы арестанты, тогда ловили их всем городом.

В соляных рядах на торговой площади около епархиальной лавки стоял рундук – единственная книжная торговля – под вывеской:

А.В. ВАРЫГИНА.

Под рядской иконой Сорока свв. Великомученников помещалась епархиальная торговля. У рядской иконы служили столько молебнов, сколько было именин у рядских купцов. В епархиальной лавке иконы не покупались, а выменивались: меняльщик покупал новый картуз, клал в него деньги и менял картуз на икону, картузы шли в духовное, училище. Заведывал епархиальной торговлей о. Левкоев, мечтавший, по примеру Иисуса Христа, учредить рыболовное братство и на общем собрании обсудить давно назревший вопрос о том, как ставить лодки на рыбной ловле: – на камнях, якорях или привязи? В епархиальной лавке играли в шашки, и собиралась интеллигенция – Бланманжов, А. В. Варыгин. Клуб же коммерческий был у мыльника Зяброва, любителя пожаров. У него всегда сидели «аблокаты» и языки (слово и дело!): аблокаты писали кляузы и бумаги, языки свидетельствовали все, что угодно. По рядам таскались нищие, юродивые, – Зябров над ними «измывался»: зимами примораживал слюной к каменному полу серебряные пятаки и приказывал нищим отдирать их зубами в свою пользу, летом предлагал за гривенник выпить ведро воды (дурачок Тига-Гога выпивал) или устраивал гонки, точно на пожарном параде. Потешался Зябров и над прохожими: выкидывал за дверь часы на нитке, бросал конфетные коробки с тараканами или с дохлой крысой. В каменных рядах было темно, сыро, пахло крысами, гнилыми кожами, тухлыми сельдями.

Иван Емельянович Ратчин, высокий, худой, в ватном картузе, приходил в свою лавку без пяти минут семь, гремел замками и поучал мальчиков и приказчиков своему ремеслу: надо было при покупателях говорить:

не – 90, а твердо-он.

Покупателям надо было двери отворять и за ними двери затворять: не обмеришь, не обманешь – не продашь. Иван Емельянович уходил в конторку, щелкал на счетах, читал вслух библию, в конторку же призывал и провинных (а мальчиков и без вины) и, под вечной лампадой, проучивал, смотря по вине: или двуххвосткой, или вологой. В двенадцать приходил хлебник: давал на хлебника приказчикам пятак, а мальчикам три копейки, выходил к о. Левкоеву поиграть в шашки, по гривеннику партия, – обыгрывал всех молча: чёской заниматься не любил. С покупателями говорил строго, только с оптовыми.

Запорка была половина восьмого, а в восемь по рядам бегали волкодавы, рядские собаки. В девять город засыпал, и на вопрос:

– Кто идет? –

надо было отвечать, чтобы не угодить в участок:

– Обыватель!..

В доме (за волкодавами у каменных глухих ворот) Ивана Емельяновича Ратчина было безмолвно, лишь вечером из подвала, где жили приказчики с мальчиками, неслось придавленное пение псалмов и акафистов. Дома у приказчиков отбирались пиджаки и штиблеты, а у мальчиков штаны (дабы не шаманались ночами), и сам Иван Емельянович регентовал с аршином в руке, которым «учил». В подвале окна были с решетками, лампы не полагалось, горела лампада. Вечером, за ужином, Иван Емельянович сам резал во щах солонину, первый зачерпывал щи деревянной ложкой, зевавших бил ею по лбу, и солонину можно было брать, когда сам говорил:

– Ешь со всем!

Ивана Емельяновича звали не иначе, как – сам и папаша. Жили под пословицею: «Папаша придет – все дела разберет». (Пословица гласит: «Дело не наше, сказала мамаша, папаша придет – все дела разберет».) Была у Ивана Емельяновича дебелая жена, гадавшая на кофе о червонном короле, но в постель с собой клал Иван Емельянович не ее, а Машуху, доверенную ключницу. Перед сном у себя в душной спальне Иван Емельянович долго молился, – о торговле, о детях, об умерших, о плавающих и путешествующих, – читал псалмы. Спал чутко, мало, – по-стариковски. Вставал раньше всех, со свечою, снова молился, пил чай, приказывал – и уходил на весь день в лавку. Дома без него было легче (быть может, потому, что это был день?), и из коморок выползали к «самой» приживалки. Каждую субботу после всенощной Иван Емельянович порол своего сына Доната. На Рождество и на Пасху приезжали гости– родня. 24 июня (после пьяной Ивановой ночи!), в день именин, на дворе нищим устраивался обед. В прощеное воскресенье приказчики и мальчики кланялись Ивану Емельяновичу в ноги, и он говорил каждому:

– Открой рот, дыши! – чтобы учуять водочный запах.

Так, между домом, лавкой, библией, поркой, женой, Машухой, – прошло сорок лет. Так было каждый день – так было сорок лет, – это срослось с жизнью, вошло в нее, как вошла некогда жена, вошли дети, как ушел отец, как пришла старость.

Сын Ивана Емельяновича, Донат, родился мальчиком красивым и крепким. В детстве у него было все: и бабки, и чушки, и купанье на реке у перевозчика, и змеи с трещоткой, и голуби, и силки для щеглят, и катанье на простянках, и покупка-продажа подков, и кулачные бои, – это было в дни, когда, за малым его ростом, Доната не замечали. Но к пятнадцати годам Иван Емельянович его заметил, сшил ему новые сапоги, картуз и штаны, запретил выходить из дома, кроме как в училище и церковь, следил, чтобы он научился красиво писать, и усиленно начал пороть по субботам. Донат к пятнадцати годам возрос, кольцами завились русые кудри. Сердце Доната было создано к любви. В училище учитель Бланманжов заставлял Доната, как и всех учеников, путешествовать по карте: в Иерусалим, в Токио (морем и сушей), в Буэнос-Айрес, в Нью-Йорк, – перечислять места, широты и долготы, описывать города, людей и природу, – городское училище было сплошной географией, и даже не географией, а путешествием: Бланманжов так и задавал: выучить к завтраму путешествие в Йоркшир. И в эти же дни расцвела первая любовь Доната, прекрасная и необыкновенная, как всякая первая любовь. Донат полюбил комнатную девушку Настю, черноокую и тихую. Донат приходил вечерами на кухню и читал вслух Жития свв. отец. Настя садилась против, опирала ладонями голову в черном платочке, и – пусть никто кроме нее не слушал! – Донат читал свято, и душа его ликовала. Из дома уходить было нельзя, – великим постом они говели и с тех пор ходили в церковь каждую вечерню. Был прозрачный апрель, текли ручьи, устраивались жить птицы, сумерки мутнели медленно, перезванивали великопостные колокола, и они в сумерках, держась за руки, в весеннем полусне, бродили из церкви в церковь (было в Ордынине двадцать семь церквей), не разговаривали, чувствовали, чувствовали одну огромную свою радость. Но учитель Бланманжов тоже ходил к каждой вечерне, приметил Доната с Настей, сообщил о. Левкоеву, а тот Ивану Емельяновичу. Иван Емельянович, призвав Доната и Настю и задрав Настины юбки, приказал старшему приказчику (при Донате) бить голое Настино тело вологами, затем (при Насте), спустив Донату штаны, порол его собственноручно, Настю прогнал в тот же вечер, отослал в деревню, а к Донату на ночь прислал Машуху. Учитель Бланманжов заставил Доната на другой день путешествовать через Тибет к Далай-Ламе и поставил единицу, потому что к Далай-Ламе европейцев не пускают. Тот великий пост, с его сумерками, с его колокольным звоном, тихие Настины глаза – навсегда остались прекраснейшими в жизни Доната.

Вскоре Донат научился у приказчиков лазить ночами в форточку, через выпиленную решетку и через забор в город, в Ямскую слободу, в «Европу». Стал ходить с отцом за прилавок. По праздникам рядился, ходил гулять на Большую Московскую. Сдружился с иеромонахом Белоборского монастыря о. Пименом; летом заходил к нему ранними, росными утрами, вместе купались в монастырском пруде, гуляли по парку, затем в келий, за фикусами, под канарейкой, в крестах и иконах, выпивали черносмородиновой, о. Пимен рассказывал о своих богомолицах и читал стихи собственного сочинения, вроде следующего:

Тя возлюбил бо сильно!

Вот продолжение стихотворения:

И, аще не противен. Затем … порнография.

Иногда к ним примыкали и другие монахи, тогда они шли в потаенное место, в башню, посылали мальчишек за водкой, пили и пели «Коперника» («Коперник целый век трудился…») и «Сашки-канашки» с припевом на мотив «Со святыми упокой». Иногда вечерами о. Пимен надевал студенческую куртку, и они с Донатом отправлялись в цирк. Монастырь был древен, с церквами, вросшими в землю, с хмурыми стенами, со старыми звонницами, – и Пимен же рассказывал Донату о том, что есть в мире тоска. Пимен же познакомил Доната с Урываихой: июньскими бессонными ночами, перебравшись через забор, с бутылкой водки, Донат шел к затравленной, сданной купцами под опеку, красавице вдове миллионера-ростовщика Урываева, стучал в оконце, пробирался через окно в ее спальню, в двухспальную постель. Любились страстно, шептались – говорили – ненавидели – проклинали. Ростовщик Урываев – семидесятилетним – семнадцатилетней взял Оленьку в жены, для монастырского блуда, вытравил в ней все естественное, умирая завещал ей опеку. Красавица-женщина спилась, кликушествовала: город ее закорил, «замудровал»…

Но и эта последняя любовь Доната была недолгой, – на этот раз донес, донос в стихах написал поэт-доносчик А.В. Варыгин.

Кто знает?

Кто знает, что было бы с Донатом?

В 1914 году, в июне, в июле горели красными пожарами леса и травы, красным диском вставало и опускалось солнце, томились люди в безмерном удушии.

В 1914 году загорелась Война и за ней в 1917 году – Революция.