Анна Долгарева и Алла Горбунова: полюса новой русской лирики

Социокультурный контекст

Поскольку история возобновила течение своё, самоопределение в ней требует ясности. Новые творческие решения может дать движение изнутри – эволюция детей постмодерна. Опыт поколения новый, автохтонный – выживание в условиях небывалой свободы, вседозволенности и энтропии. Так видится беспрецедентная социокультурная ситуация – самоопределение генерации в отсутствие авторитетной модели, традиции, вне преемственности. Поиск насущного идёт, опираясь только на собственную природу и силы.

Поэты вполне сознают цену свободы и её горизонты. А. Долгарева сказала за всех: «Да, девяностые. В общем, спасибо, что выжили. / Круто, что было» (Январь 2012) [1, с. 187]. Поколение получило опыт существования на грани жизни/смерти не в условном «двоемирии», а в гниющей повседневности, и поэзия реально была средством духовного спасения. А. Горбунова готова и дальше испытывать себя влечением к невозможному: «внутри меня вьётся ниточка / пульс нитевидный / еле прощупывается <…> сделаю выдох / остановлю сердце мыслью / на десять секунд – / испугаешься? // выдохну – / зеркальце неба / чуть запотеет / покроется нитями» [2, с. 46]. Таково пространство автономной жизни.

Контраст поэтик и личностей очевиден, но в этом и состоит задача: найти общее в поколении через сопоставление антиподов – Анны Долгаревой (1988 г. р.) и Аллы Горбуновой (1985 г. р.). Долгарева – поэт с беспощадным знанием военкора, Горбунова лидер герметичного круга интеллектуалов, и обе захвачены мистической природой поэзии. Мистика разная – социальная миссия и метафизическое ви́дение, но осознание открывается в предельной ясности чувств. Чувствующая, не умозрительная поэтическая метафизика – новое миропонимание, уверенное в ощутимой подлинности слов, образов, суггестии стиха.

Стержень предлагаемых рассуждений – решение вопроса: можно ли назвать новое поколение «преодолевшими постмодернизм»? В этом новизна пути и проблема, ибо отрицание идёт эволюционно. Резкие повороты выдвигают контридеи и программы, но пока нет ни групп, ни теоретических заявок. Нет и особой новизны формы, авангардного вызова, поэтическая речь тяготеет к классике, хотя не всегда синтаксически оформлена – так пишут последние десятилетия. Ключевой вопрос – отношение к релятивизму: остаётся ли он идеологией, как в постмодернизме, или работает только как конструктивный принцип?

<…>

Очевидна потребность в истине, но не в примитивной, а в безмерной, внятной и всеохватывающей, эвристической и насущной. Новое поколение решает эту проблему содержательно и художественно. Парадокс рассматриваемой поэзии – мистическое миропонимание, но релятивистский способ его представления, производный от аналитической рефлексии, когда интеллект идёт к полной ясности, выбирает самые точные слова и средства, отвергая все заданные нормы.

Интеллектуальная школа у обоих поэтов основательная, знания глубокие и разносторонние. А. Долгарева освоила разные виды научного мышления: она дипломированный химик-неорганик, политолог и практический психолог [3]. А. Горбунова – выпускница философского факультета СПбГУ, для неё само мышление – предмет строгого разбора: диплом был «про отношения слов, мыслей и вещей», тема диссертации – «смысл «события», с опорой в первую очередь на позднего Хайдеггера» [4]. Влияет ли «учёность» на логику и образность поэтических рассуждений? Как участвует в представлении целого?

А. Долгарева как будто апеллирует к геометрии: «Кончается музыка. На этой точке внутри – / сердечной инъекцией входит холод, / смертность входит и быть начинает в нас, / начинает существовать. Едь на верхней полке, смотри, / как мелькают в ночи светофоры и фонари. / При наличии точки путь становится ясен и долог, / возникает система координат» (Август 2014) [1, с. 73]. «Точка внутри» – это сердечное смертное знание, оно творит «систему координат», образ всецелого, открывающийся в диалоге с собой и миром в движении – в «долгом», расширяющемся восприятии, в осознании смертности в «нас» и беспредельной ясности пути. Холод смертного знания не подавляет яркий, но чуткий темперамент, поэт ощущает волю к творчеству как продолжение природной энергии, «потому что стихи я брала из солнечного огня» (Декабрь 2019 – декабрь 2020) [1, с. 106].

А. Горбунову отличает необъятный кругозор, она осваивает всеединство мысленно. Стихи раскрывают целое двойственно – номинативно, перебирая феномены, и через метафору, которая не самоценна, но инструментальна. Так название стихотворения «(маточный сад)» набрано курсивом, но взято в скобки, они заключают в себе тему – стихи как питомник образов, визуализируют матку и способ порождения нового прививкой разнородного. Сюжет развивается как поиск целого, мысль добывает «квалиа мира из насекомых» [5, с. 131]. Текст нанизывает и расширяет ассоциации: «сепия каракатицы пурпур морского гада / на острие растущая амплитуда». Итог – императивный диалог-вопрошание: «будут розы спрашивать: кто ты? если из сада / маточного ты мыслишь родись отсюда». Так поэзия исходит из средоточия жизни и ищет со-природности со всем.

Итак, мышление поэтов соотносимо: 1) открытой лирической субъектностью, тяготеющей к биографическому «я»; 2) потребностью сознания в целостном охвате мира; 3) стремлением наполнить поэзию острым, щедрым и смертным ощущением жизни; 4) диалогическим соотнесением и даже обсуждением этой полноты восприятия с чем-то иным, объективным и требовательным; 5) рефлексией точности мышления, степени свободы и полноты ассоциаций. Миссия творца требует эвристического прозрения, самопреображения, но ориентирована на безусловного референта – безмерную реальность, которой надо соответствовать ясностью чувств, слов и мысли.

Очевидно противоречие деконструктивным установкам релятивизма. Долгарева даже оспорила одну из ключевых идей – «смерть автора», чтобы отстоять самобытность поэзии и её преданность жизни: «Автор этого текста мёртв, поскольку нужды в нём нет, / это буквы Мёбиуса, что сами пишутся по себе <…> Потому что есть, допустим, стол, цветок и любовь. / Эти вещи от автора ровно никак не зависят. <…> Автор мёртв, но есть ты. Вот ты теперь и живи, / ощущая буквы биением за грудиной» (Сентябрь 2013) [1, с. 170]. Таков императив творчества: маяковско-мёбиусова «общей лирики лента» не может оборваться, ибо стихи – не «текст», а сама боль и жизнь, которую невозможно не выговорить.

Все аксиомы деконструкции сняты, ушли сами собой: «смерть автора», эрозия идей, ценностный скепсис, остранённая «чувствительность», условность дискурса, отчуждённая позиция, герметичность текстопорождения, априродность, критика абсолютного. Новизна ситуации в том, что поэзия ищет, отстаивает истину, более того – главный смысл состоит в переживании всеединства мира, открытого поэту. И релятивизм, реализуя принцип относительности и дополнительности в познании, работает как способ приближения к полноте осознания всеединства. Но сохраняет ли себя инерция ценностного релятивизма?

Метафизика природного всеединства и язык высказывания

Природность – антипод постмодернизма, она не просто отрицается им, а вытесняется – на пределе обособления культуры от натуры. В новой лирике природа – живая онтология и открывается в чувствовании-осознании всеединого. Новый лиризм – это интеллектуальная рефлексия интуитивного знания. Тяготение к всеохватному восприятию мира, переживание всеединства – не открытие, а природная способность обоих поэтов. Визионерство принято как дар, но его осмысление идёт в диалоге с собой и миром, в поиске свободного языка, адекватно проявляющего природу самобытного, внесистемного целого.

Долгарева решительно выбирает просторечие. Иронизируя над «дискурсами», она небрежно рассказывает о любовной трагедии: «Я его любила. <…> Разумеется, хорошо было только в начале. <…> Дальнейшее, по сути, предсказуемо и неважно. / Это ж не ф-письмо <феминистская литература. – И. П.>, не травмоговорение <редуцированное обозначение «трагической исповеди». – И. П.>, / сказать-то страшно, / Это я говорю чо было» (Декабрь 2020) [1, с. 100]. Простота красноречива как непосредственная витальность. Так сформулирован символ веры: «ветер степной хлобысь по морде / нет у бога никаких мёртвых» (Декабрь 2020) [1, с. 31]. Таинство вечности раскрывает экспрессия чувств и слов.

Горбунова – дипломированный философ, она строит стихотворение «I am not your foot» о тайнах психики по-философски – как длинное обсуждение проблемы тождества субъекта и его сознания: «кто видит ваши сны? <…> ты – мыслитель мысли / кто мыслит мысль твою? / кто говорит твоим ртом? / кто говорит в стихах? / тук-тук, кто в теремочке живёт? / чей это дом? / чей это страх?» [6, с. 83]. Философ знает, что вера познающего в истину происходит от наивной веры в себя, ирония поэта оперирует идеями и терминами – от Эмпедокла до Маркса: «думаете: вы целые как каучуковый мяч / как Бог-совершенный-круг-без-ног-и-без-рук / ваша личность как целое / феноменальное я / находится в центре мира / и ваши сны, конечно же, ваша / мелкобуржуазная собственность» [6, с. 84].

Поэт занимает сторону чистой, изначальной неопределённости: «что ж, у меня есть возражение от лица первородного бульона / попробуйте взглянуть на это в перспективе неоформленного / множества фракций хаоса <…> без центра / без внутреннего / без внешнего / или с перспективы чудесной индийской пустоты иллюзии» [6, с. 84]. Так открывается мнимость слов и представлений, но истина – в переживании мира, и тут уже не возникает никаких сомнений в подлинности опыта и кому он принадлежит. Откровение безусловно: «первое основонастроение – / такое отчаяние, что в голове светлеет; второе – <…> это музыка за краем света совсем не печальная, / но разбивается сердце; в этом отчаянии тоже нет / ничего печального, оно не отчаяние, а абсолютный свет // пьёшь вино алетейи» [6, с. 86]. Так актуализируется формула «Истина – в вине», т. е. переживание-упоение не умопостигаемой эпистемой, но чистым, отрефлексированным знанием души.

Долгарева не пользуется ни греческим наименованием истины, ни русским. Перед открывшимся естеством недостоверны «умные» определения просветления: «И не было, скажем, сатори, / Катарсиса какого. / Но было русское море / И ни мысли, ни слова» (Сентябрь 2020) [1, с. 95]. Восприятие мира избавляется от культурного опосредования – и творение начинается заново: «из неяркого вереска, из обкатанных водою камней, / из говна, натурально, и веток / зарождается нечто, что будет дрожать во мне, / как сплетение света» (Октябрь 2021) [1, с. 161]. Стихи растут даже не из «сора» – они сами вбирают в себя всё.

Поэт перечисляет основания подлинности существования, объединяя разнородное: «Мы сделаны из мяса и из света, // Из чёрных дыр, из ничего – такого, / Что обретает сущность и бессмертье. / Мы состоим из вечности и слова, / Из святочного старого поверья» (Январь 2022) [1, с. 89]. «Ничто» – вполне преобразуемая метафизическая сущность, если воля устремлена к переживанию единства небесного и земного, а душа открыта безмерному знанию. У Долгаревой природное бесспорно правдиво – в полноте восприятия простора и настоящего времени, с многомерным чувством реальности происходящего.

Духовная энергия сама производит свет, отзываясь на осиянность. Сила в себе изначально ощущалось как вбирание-излучение, так описана езда в незнаемое – полёт на фуре: «Скорость под сто двадцать, вокруг большущая степь <…> И я пытаюсь вместить это всё: / как медленно солнце вращается, / освещая закатным светом асфальт перед нами, / пытаюсь вместить, объять – а оно не вмещается / и навылет бьёт из меня лучами» (Апрель 2012) [1, с. 70]. Поэт буквально дышит широтой простора и напряжением времени, взывает к стихии и сама – проводник силы. Её миссия героическая, жертвенная – и смеховая: «А это я со смертностью сражаюсь / А это я со смертностью воюю <…> Смотри, я осень, мята, мёд и медь. / И мне судили рано умереть, / Но я переиграю, я сумею, / Я тот дурак, кто водит смерть за нос» (Декабрь 2021) [1, с. 204]. Дурак – мистический простак, испытатель нормы.

У А. Горбуновой острое чувство природы тонко и пронзительно, болезненно и безмерно. Всё началось в детстве, на даче, при чтении сказок: «Здесь у печи / Мне открылась когда-то речь» [7, с. 10]. Это была песня ведьмы, она «пропадала, стихала и вновь появлялась в сочлененьях костей / Отголоском беззвучного крика природы / Простая, тёмная, дикая, страстная и печальная, / Древняя, страшная. / Была гроза и скрипели доски. / Кто говорил со мной? / Что я прозревала тогда? / Сама стихия со мной говорит, / Что-то такое зовёт / В моём теле, в моей боли – / Неизбывное… <…> Но так же, как в детстве, нелюдимая речь звучит» [7, с. 10]. Юное сознание откликнулось на заклинания, на «что-то <…> бросающее тебя прочь от всех выносимостей культуры – к самому сердцу мира» [8].

Язык чувств Горбуновой вбирает всё – зачеловеческую речь, «множество фракций хаоса», «репрезентационный феномен», «алетейю», визионерский опыт, стимулированный «веществом»: «я видела материю до молекул / потом я видела Красоту, цветы / вечную радость, ликование атомов <…> моё сознание было кристально ясным / в этом была вся философия, вся поэзия» [7, с. 112]. Это называется «Цветы меона» [7, с. 110], у древних греков меон – неоформленное бытие, чистая потенция. Релятивистское, внесистемное целое поэтической речи – способ соединения эфемерного, здешнего с безмерным, которое открывалось в касании «Самого Главного» – а «в этом касании было сразу всё» [7, с. 113].

Представление безусловного: поэтическая мистерия и релятивистские игры

Влияние аморфно-децентрированной ментальности постмодернизма сохраняется, поскольку, во-первых, идёт процесс эволюции и, во-вторых, асистемность – установка современной философии. Она мыслит сообразно принципам – дуализму неопределённости и дополнительности. Так А. Секацкий, научный руководитель и друг А. Горбуновой, задаёт метафорическую модель рассуждений: бытие воспринимается как «юла», зато адекватное мышление требует «якоря» [9].

Принципы моделируют отношения внутри целого, интегрируют противоречия, и не всегда рацио сообразно духовным интуициям. Очевидно, что асистемность постмодерна созвучна изначальному влечению к первородному хаосу у Горбуновой, но не способствует движению Долгаревой к высокой, пронзительно-мощной гармонии. Нагляден контраст их рассказов о встрече с запредельным – иронически-ужасный и мистически-трагичный.

В обоих случаях это встреча со смертью – и описание следует фольклорной модели. У Долгаревой это обряд инициации при восхождении на гору Воттоваара – место силы в Карелии, у Горбуновой в «Балладе о летучем змее» персонаж былички сам доказывает свою реальность. Стихи пронизаны мистическим чувством: в обряде – страшно-возвышенным, в изображении хтонического существа – чудовищно-жутким, как в киношном хорроре.

Долгарева стремилась вырваться из душевного кризиса, дорогу, как в сказке, указала встреченная «дарительница» – посредник между мирами: «и она была севером, небытием и богом, / и пахли руки её брусникой и мёдом» [1, с. 139]. Восхождение – древний мотив самопреображения, рождения заново. Условие – единодушие с мистической реальностью и наполнение знанием: «Ничего не стало, одно лишь горе, / одни болота; я стала старой. / И тогда я пошла на чёрную гору / по имени Воттоваара. <…> Времени не было, но я знала, что скоро / наступит вершина. / Чего я хотела? Зачем я шла и чего я искала? / Я не знала, но думала, что отвечу, / когда зелень сменится на небо и скалы, / чьё имя значит «ожидание встречи»» (Октябрь 2015) [1, с. 140]. Там, в соприкосновении с «гранитной плотью», свершилось мистическое со-единение и перерождение: «и я смешала / кровь с её влагой. <…> И позже, / когда я вернулась, я стала иначе / с людьми говорить» [1, с. 140-141].

Спускался с горы уже «кто-то» иной – и в этом «кто-то» больше тепла и тайны, чем в «никто» – лирическом субъекте страстно-умозрительной метафизики И. Бродского («Лагуна», 1973, «В горах», 1982) или в экстатических метаморфозах «я» Е. Шварц, когда «холодный огонь вдоль костей обожжёт» («Зверь-цветок» июль 1976) [10, с. 6]. Сравнение с классиками метафизики должно подчеркнуть отнюдь не преимущества новой лирики, а другое представление мистического таинства – его оплотнение, жизненную отчётливость, открытость, ощутимость. Оно происходит от отзывчивости, резонанса с внутренней, собственной жизнью мира. Долгарева доверяет её благотворности, Горбунова буквально чует её амбивалентность, у одной доминирует собственная воля, у другой – тревожность.

Баллада Горбуновой рассказывает о встрече грибника с хозяином вепсских болот. Нечисть внушает ужас не только обликом, «зелёным токсином», «инфразвуком», который сводит с ума. «Летучий гад» ещё и вещает: «посмотри на меня, я – реальность, я – смерть, / здесь под Тихвином, в деревнях / каждая бабка и каждый дед / слышали про меня / и меня встречали среди болот / и поклонялись мне / в Загорье, Загводье, Поддубье – везде / в вепсской лесной стране» [6, с. 226]. Самое страшное, конечно, в конце – как последнее откровение: «ваш президент, кстати, тоже вепс / зря ты пришёл в тёмный вепсский лес / и вот я лечу на тебя с небес / с дыханием полным огня» [6, с. 227]. Свистящий звук и живопись впечатляют, инфернальная хтонь дышит стихами и покоряет красноречием. Горбунова может описать и чудо природной чистоты, когда весенние лужи на лугу – «как обретение чудотворных икон в древесных стволах» [6, с. 229]. Но здесь важна тема «чуди», таков отклик на споры о родословной Путина – вепс он или карел [11]. Но нужны ли они поэзии?

Очевидно, «прививка» эфемерного к значимому – не шутка, не вспышка иронии, а творческий принцип Горбуновой – релятивизм отношений и смыслов, производный от игрового обращения постмодерна с серьёзным. Отсюда проблемы интерпретации – доверия ассоциативной мысли: концептуальна она или произвольна? глубока или всего лишь остроумна? Такой вопрос не возникает при разборе неожиданных творческих решений Долгаревой. Если оба поэта выражают ясность чувств, можно ли связать проблему доверия с поэтикой – с избыточностью интеллектуальной игры и безусловной суггестией простоты?

Поэтика – образ мышления. У Долгаревой, химика-психолога-политолога, а главное – жизнезащитника, оно стремится к чёткости, у философа Горбуновой оно амбивалентно, полиморфно, но «специализировано»: игра со способом высказывания искренняя, но всегда поэтические рассуждения обусловлены темой. Долгарева структурирует циклы, но не содержание сборников, в последних смешивает стихи разных лет, представляя их как одно целое высказывание. Горбунова, напротив, выделяет разделы-рубрики, называя и нумеруя римскими цифрами. В книге «Внутри звездопада» (2019) их XV, в «Книге Царства» (2023) – два, до и после начала СВО: I «Возлюбленные и ничьи» и II «Раненый воздух».

Многосложность переживаний – от глубины погружения в трагическую тему, но она требует отчётливого понимания. Конкретность, простота образов и речи равно присущи обоим поэтам, когда они передают ощущения от проживания трёх абсолютов: в этике – любовь, в метафизике – Бог, в экзистенции – двуединство жизни и смерти. Целостность триады проста: любовь соединяет с Богом, спасая мир от страданий и гибели. Поэзия даёт ясное знание любви – глубочайшее проживание-осознание ранимости бытия, которое нуждается в спасении.

Импульсы проживания миссии и чувства разные. У

Горбуновой оно может идти от острого впечатления: «когда / гололёд и чудно красива / позёмка на мостовой <…> хочется свернуть, / зайти в подвальную лавочку букиниста, / хочется растождествления истины // и не кончая с собой / искупить этот мир» [6, с. 125]. Истина, видимо, нерадостна – и стоит пренебречь ею ради высокой любви. Так непринуждённо переживается и формулируется великая цель – «искупление мира», но без жертвы, ибо сама любовь остаётся с поэтом – она неизбывна. Долгаревой не до рассуждений, импульс души безусловен и безогляден – спасти всех солдатиков, просто обнять и защитить, поддержать и оплакать: «На разгрузке лямки, / на портрете рамка. / Где ваши мамки? / Я ваша мамка» [12, с. 6]. Это совершается при полной самоотверженности.

Осознание-проживание любви зависит от доминанты сознания – интеллектуальной, но не рассудочной или чувствующей, но не сугубо чувственной. Долгарева черпает в любви силу и волю для сопротивления губительному: «Когда я пишу, / Как видела мёртвых людей <…> Как подыхали мы в девяностых, / Как полыхали кресты на погостах, / И чёрные с головы до пят проходили женщины, / И чёрным становилось всё на земле, / То это я пишу как умею, / Пишу вслепую во мгле, / Это я пишу о любви. <…> Я вообще ни о чём не умею, / Кроме любви» (Декабрь 2019) [1, с. 7]. Любовь вбирает всё страдание, дабы победить зло.

Само чувство переполнено страданием, как «сокрушительное очищение» [1, с. 54], как испытание на человечность: «И если я не полюблю, то сойду с ума» (Ноябрь 2019) [1, с. 16]. Проповедь звучит как откровение: «Всё, что нам есть, – тянуться друг к другу руками, / быть для другого домом, теплом и хлебом. / русская эта любовь происходит с нами, / русское это поле, русское небо» (Январь 2017) [1, с. 115]. Стихи – деяние-заклинание: «Это я иду к тебе. / Это я иду по шиповнику, по камням, / голая, точно родившаяся на свет. <…> что-то страшное за спиной у меня идёт, / дышит в спину и тянет вниз, / но я точно знаю: не обернись. // Потому что есть только любовь и её закон, / принимающий тех, кто беззащитен и обнажён, / кто не боится пройти сквозь лес, / лес, где не живёт ни одна дорога, / и сухие ветки за рёбра трогают, / это я – есть» (Декабрь 2019) [1, с. 6]. Любовь – самоосуществление.

Человечность Горбуновой сторонится социальной активности, для неё полнота и всеохватность – общая текущая стихия, а судьба – бедственна, но всё-таки милосердна: «и нищета и смерть / сидят рядом с тобой / в пустом переходе метро / и приходит жизнь – / маленький в сердце толчок / – узнаёшь меня, дурачок? / и ту же песню поёт бубнит / ты любимый ребёнок / я здесь я здесь / ты котёнок мышонок / птенец творец / я люблю тебя я люблю» [2, с. 53]. Тождество любви и жизни требует мужества, когда вдруг обрушилось привычное, пока «любовь не думала, не знала / жила, дышала просто так» [2, с. 57]. Простодушие сокрушено отчаянием: «любовь сказала: / хватит хватит / я всё / я больше не могу» – и тут наступает черёд любви-воли: «но некуда уйти и нету / другой работы и планеты – / взялась, как дворник, за лопату / а что я рою – непонятно» [2, с. 57].

Когда любовь – самоспасение через жертву, как у Долгаревой, тут уже всё творится по-настоящему, с абсолютной беззащитностью, с тем же мотивом наготы – предельной самоотдачи, ибо мир – «не скамейка в парке / для отдыха и покоя»: «Знаю я этот парк, / И моё тело / Должно лежать на этой скамейке / Раненым, мёртвым, голым. / Отданным всем, никому не принадлежащим. / Любящим и любимым» [2, с. 63]. Таково отчаяние страдания.

Бог у обоих поэтов христианский – Творец, Высшее милосердие, победитель смерти. Разница – в степени безусловности приятия. Долгарева заявляет с нарочитой простотой: «В Бога, конечно, я верю» [1, с. 106]. Горбунова готова признать, что это идея, рождённая потребностью светлой стороны сознания: «Уходит день, / вырванный зубами у тьмы», и «Бог, / выгрызенный зубами у невозможности Бога, / он уходит» [6, с. 338, с. 339].

Два видения Бога – «простодушное» и релятивистское – по-разному видят проблему Богоподобия человека. Долгарева создаёт апокрифы с участием Богородицы, которая «сильно-пресильно плачет» (Апрель 2018) [1, с. 12], а Сын отчитывается перед ней о победе над смертью и возвращении из ада. В балладе «В город пришла война…» (16 января 2016) донецкий слесарь Серёга, явившись в рай – «а куда ещё?» – предлагает исправить мироздание: «Господи, у тебя тут течёт, / кровавый дождь отсюда течёт, / давай попробую починить» [12, с. 3]. Бог так же запросто «болтает» с Гагариным, предупреждая напоследок: «И ещё, когда будешь падать – / не бойся падать» (2018) [12, с. 30]. Опрощение речи – поэтический вариант кенозиса – нисхождение в тварное, одухотворение живой органики.

Горбунова не решает великие проблемы – теодицею или идею человека как доказательство бытия Божия. Она верит, что сама постигла метафизический опыт отождествления с Христом и таинство преображения в смерти: «Есть лишь три места вне боли и страха, / Созданные для любви и победы. // Помню я сладкую глину утробы / Помню свободу и радость завета, / И всех друзей, приходивших из гроба / Для самой главной последней беседы» [2, с. 64]. Примечательно, что свидетельства посмертного бытия приводятся такие же живые и конкретные, как в стихах Долгаревой о здешнем присутствии Бога: «Вы приходили сказать мне: не бойся / Радуйся / Чувствуешь, / Пахнет морошкой, / Радугой, / Снегом, / И всем понемножку, / Значит, мы живы высо́ко-далёко <…> Знай, ты не брошена, не одинока» [2, с. 64]. Достоверность любви, красоты, бессмертия убедительна – она радует полнотой всей сенсорики, ощущением высоты, простора и живой благодати.

В целостном мировосприятии Горбуновой жизнь – не абсолютная сила, а трепетная высшая ценность, требующая защиты, настоящего подвига поэта. Стихи выговаривают это состояние не посредством дискурсивной риторики, каким может показаться жертвенное отождествление с мифологическим прообразом: «моё сердце – самое пассионарное место в России / и на Земле. // мне одно только нужно, / я истекаю кровью, / как истекает огнём и светом великий Ра. <…> победить смерть любовью – / больше мне ничего не нужно» [2, с. 71]. «Пассионарность» «великого Ра» в России – семантический комплекс-нонсенс в духе «полистилистики». Игра ярким созвучием спорного этнопсихологического термина, имени родины и бога естественна для культурного самосознания поэта. Она оправдана глубоким страданием, ибо трагическое перенапряжение ощутимо буквально, зримо, пронзительно: «видишь, / разодранный клювами и когтями / шматами висящий раненый воздух ада / завеса в храме, шторка на детском сердце / больше уже / ничего не скрывает» [2, с. 62]. Страдание и жертва – насущный моральный закон, которым держится и обновляет себя мироздание.

Разница между отторжением смерти А. Долгаревой и её духовным «преодолением» у А. Горбуновой в том, что первая проживает угрозу уничтожения вместе с этносом, вторая переживает онтологическую проблему – тяжко, искренне болея за близких и дальних. Первая – защищает от натиска небытия, вторая – разрешает загадку преемственности бытия, тайну его неистощимости. Воля бойца и сострадателя устремлены к одной великой, абсолютной цели – к победе жизни, освящённой любовью.

Итоги

Феномен творческой общности поэтов-антиподов – органика метафизики, выросшей в постмодернистском контексте, наперекор ему или в продолжение-преображение. Она происходит из пронзительного со-чувствия миру и безыскусности речи – так поэзия и природа открываются друг другу. У А. Долгаревой всё просто: «А река течёт и гладит гранит, / Да играет рыба в струях серых. / Я гляжу на Бога, а он глядит / На меня, на утку, узор воды» (Сентябрь 2020) [1, с. 96], – у поэта и Бога единая оптика. У А. Горбуновой ещё проще – онтология объемлет и диктует стихи, не выбирая выражений: «везде – предъявы бытия / (феномены по-блатному это предъявы)» [6, с. 200]. Стилевой релятивизм освежает бытийность истины – она первична, безусловна, благотворна, чувственно достоверна.

Постмодернизм преодолён, но не прошёл бесследно. От него осталась отпечаток в сознании – как прививка смертности к существованию, общему и личному, как вполне привычное, бесстрашное признание пограничности здешнего присутствия. В ментальности – это естественность бессистемности, мышление поверх границ, вопреки заданным и даже природным нормам. Нет драмы преодоления запрета, есть непринуждённость игры всеми доступными языками и средствами. Такую свободу дал опыт жизни и воля к творчеству, но не идеология постмодернизма, которая преодолена возвращением абсолютов – высокого, должного, священного, проникновенного, человечного, жертвенного, природного… Всего, что обеспечивает преемственность жизни и культуры… Поэзия вновь обрела миссию.

Новая лирика – не полисубъектное текстопорождение, а животворное действо поэта. Результат напрямую зависит от человеческого масштаба личности, от душевной и творческой самоотверженности. Долгаревой важнее, чтобы её «слово кого-то спасало, чем было оружием» [13], – и она творит заговор: «и под солнцем горячим усталая курит пехота. // Это жизнь после жизни – / но всё же вернутся домой / сероглазые парни, и я ищу верное слово / заговаривать и отмолить, и поспорить с войной: / пусть с тобой никогда / ничего не случится плохого» [12, с. 12]. Трагизм лирики буквально героический – когда герой и жертва, и победитель, и творец небывалого. Небывалое – спасающая мистическая простота. Её ясность являет не упрощённый, но сущностный образ мира, захватывает подлинностью деяний, чувств, сил и слов.

А. Горбунова не гностик, но экзистенциалист-мистик: «Для меня поэзия это способ жизни, работа с самой материей бытия. Поэзия не принадлежит языку, она не стремится сделать что-то с языком, а она в первую очередь работает с самим бытием, она является предельным способом бытия и за счет этого открывает окно в иное. <…> увидеть что-то другое – увидеть место изначального творчества и побыть там, побыть в состоянии, когда мира нет, когда нет языка» [14]. На практике это не музыка или немота авангарда, а полная свобода речи, когда низкое вполне сродни тетраграмматону: «эти цветы / распускаются так: // сидишь – складываешь / слово вечность / из четырёх букв ж о п а / или йод хе вав хе / это не важно // и всё получается, складывается / вообще зашибись <…> с каждым днём мои цветы / становятся больше <…> беспричинные, как любовь» [2, с. 24, 26]. Конечно, это самоощущение поэта, но – заразительное, ибо в таком высвобождении сил – катарсис радости, творческой победы – открытия и осуществления невозможного.

Итак, изживание постмодернизма в поэзии эволюционное. Установка на деконструкцию – смысловую и структурную – преодолена, не решительно, но развёрнуто. Общий вектор – движение к простоте речи как органике представления мистического таинства. Релятивистский принцип познания-творчества не разъедает, но ищет формулу целого в естественности языка как самопроявления жизни, в непредуказанном, неуклонном, всеохватном движении к любви – смыслу общего существования. Так поэзия разрывает путы интертекстуальности, возвращается к «первобытности» естества, выражает насущнейшие бытийные потребности – и это объединяет обоих поэтов.

Литература:

1. Долгарева А. Красная ягода. Чёрная земля. Сб. стихов / А. Долгарева. – М.: Издательство АСТ, 2023. – 224 с.

2. Горбунова А. Книга Царства / А. Горбунова. – М.; СПб.: «Т8 Издательские Технологии» / «Пальмира», 2023. – 77 с.

3. Долгарева – Telegram // [Электронный источник] (Дата обращения – 29.07.23).

4. Поэт и прозаик Алла Горбунова — об отношении к телу, материнстве и аниме. Текст подготовила Д. Рахманова. 8.06.2023. // [Электронный источник] (Дата обращения – 29.07.23).

5. Горбунова А. Пока догорает азбука: Стихотворения / А. Горбунова. – М.: Новое литературное обозрение, 2016. – 144 с.

6. Горбунова А. Внутри звездопада: стихи / А. Горбунова. – СПб.: Лимбус Пресс, 2019. – 368 с.

7. Горбунова А. Кукушкин мёд: стихи / А. Горбунова. – СПб.: Литературная матрица, 2022. – 207 с.

8. Горбунова А: «В будущее смотрю с ужасом и надеждой» // [Электронный источник] (Дата обращения – 29.07.23).

9. Секацкий А. Юла и якорь: опыт альтернативной метафизики / А. Секацкий. – СПб.: Литературная матрица, 2023. – 400 с.

10. Шварц Е. Танцующий Давид. Стихи разных лет / Е. Шварц. – New York: Russia Publishers, INC, 1985. – 123 с.

11. Народ не хочет исчезать // Аргументы и факты. 18.07.2016 // [Электронный источник] (Дата обращения – 1.08.23).

12. Долгарева А. П. Вернись живой: сб. стихотворений / А. Долгарева. – Архангельск: Лоция, 2022. – 32 с.

13. Платанюк М. «Анна Долгарева: горючая слеза и горящее сердце Поэта». 12 марта 2023 // [Электронный источник] (Дата обращения – 3.08.23).

14. Алла Горбунова Forwarded from music Aeterna. – Telegram // [Электронный источник] (Дата обращения – 31.05.23).