В творческом наследии Анатолия Васильевича Кузнецова (1929–1979) не так много книг, главная среди них – роман-документ «Бабий Яр», по своей исторической значимости сравнимый с «Архипелагом ГУЛАГ» А.И. Солженицына. В последние годы о Кузнецове написано много статей, вышло несколько изданий «Бабьего Яра».
Писатель родился 18 августа 1929 года на окраине Киева – Куренёвке, по его словам, «в полугородской-полудеревенской атмосфере». Мать – Мария Фёдоровна Кузнецова (Семерик) (1904–1992), учительница начальных классов. Отец – Василий Герасимович Кузнецов (1899–1964), сначала милиционер, после окончания рабочего факультета и Политехнического института – инженер Горьковского автозавода.
Родители развелись в 1937 году. В 1957 году Василий Герасимович вернулся в Киев и прожил с Марией Федоровной последние 7 лет жизни. Дед – Семерик Фёдор Власович, слесарь-канализатор на обувной фабрике. Бабушка – Семерик (Долгорук) Марфа Ефимовна, до замужества прачка, была совершенно неграмотной. Семья жила очень бедно, мать работала в 2 смены, вся семья держалась на её зарплате.
Анатолий пошёл в школу в печально известном 1937 году.
«...К этому времени относится одно из самых ярких событий моего детства: в пыли под забором я нашёл 15 копеек, – вспоминал писатель. – Были 15-копеечные монеты. Боже мой, я побежал к киоску и купил казинаки! То было такое счастье. Может быть, этот момент из детства я хотел бы снова пережить?..
Нет, ещё был и другой. Пришел в гости Ясик, сын бабушкиной сестры – значит, вроде дядя мне, да было ему лет 16. Но он был уже совсем взрослый, гордый: учился в авиационной школе, лётчик. У него деньги были. Он взял меня гулять по городу, мы зашли в магазин, и там была очередь за пластинкой, давали пластинку «Катюша», все прямо с ума посходили, на всех патефонах «Катюша». И Ясик купил «Катюшу». На радостях зашли в кондитерскую, и он взял по стакану какао с пирожным. Я глазам не поверил: какой он богач. Я в жизни не подозревал, что можно так сладко пировать. Через несколько месяцев Ясик погиб, в первые же дни войны, сбитый со своим фанерным самолётом; а для меня с первыми же днями войны кончилось детство...»
С сентября 1941 по ноябрь 1943 года Киев был оккупирован гитлеровскими войсками. Куренёвка находилась рядом с Бабьим Яром, который стал гигантской братской могилой Второй мировой войны. Анатолий вёл дневник, который затем лёг в основу романа-документа «Бабий Яр». Впервые роман был опубликован в №№ 8–10 номерах журнала «Юность» за 1966 год. В 1967 году роман вышел отдельной книгой в издательстве «Молодая гвардия», в роман добавили приблизительно 30 страниц текста, вырезанных из журнального варианта.
В 9 классе А. Кузнецов написал первый рассказ «Деревцо» и послал его на конкурс газеты «Пионерская правда». Потом для перестраховки написал второй рассказ – «Ласточка» и послал его на тот же конкурс. Желая во что бы то ни стало конкурс выиграть, он посылал в газету все новые и новые рассказы. На его счастье срок конкурса был продлён, и он за этот период ухитрился написать и послать 100 рассказов – по словам редакции, случай небывалый в мировой практике. Конкурс Кузнецов всё же выиграл, но не с последующими 98 рассказами, а с первыми двумя. Первый рассказ, «Деревцо», потом лет 15 печатался в учебнике «Родная речь».
Учился в балетной студии при Киевском театре оперы и балета, затем танцевал в труппе Киевского оперного театра. На этом материале позже был написан рассказ «Артист миманса», в 1968 году он был опубликован в «Новом мире». В 1971 году в «Новом журнале» (США) был впервые опубликован полный текст рассказа «Артист миманса», в котором автор продолжает гоголевские традиции изображения «маленького человека».
Вот что рассказывает Кузнецов в послесловии, написанном по просьбе редакции «Нового журнала»: «Артист миманса» публикуется впервые без сокращений. В неполном виде он был напечатан в 1968 г. журналом «Новый мир» № 4, когда его редактором был А. Твардовский. В юности я учился в балетной студии при Киевском Оперном театре, танцевал на сцене, из-за близорукости глаз вынужден был оставить балет, но продолжал работать артистом миманса. Были в нашем цехе старики, одного из которых, по-моему, даже и звали Илья Ильич, его я и взял прототипом этого рассказа. Все другие персонажи, буквально каждая сценка тоже взяты с натуры... Подчеркну, что рукопись «Артиста миманса» я представлял в «Новый мир» без двух кусков: мытарств Ильи Ильича с получением квартиры и иностранного гостя в партере (последнее – фотографически точное описание посещения театра Вальтером Ульбрихтом с женой, чему я был свидетелем однажды). Редакция «Нового мира» в свою очередь убрала лобовое сравнение театра с государством, его пожар в кошмарном сне Ильи Ильича, место, где говорится, что на смену сошедшему со сцены премьеру явится другой такой же, рассуждение об «исподнем», которым в лучшем случае займется время, заменены были разные слова, например, вместо «пшел вон» – «до свидания», вместо «спецчасть» – «финансовая часть», были чуть смягчены реплики Платонова».
В 1952–1954 годах Кузнецов работал на строительстве Каховской ГЭС, в редакции газеты «Всенародная стройка». После смерти Сталина те, кто находился в оккупации в годы войны, «перешли из граждан третьего сорта во второй», и в 1955 году ему удалось поступить в Литературный институт.
Во время учёбы некоторое время работал бетонщиком на строительстве Иркутской ГЭС. По горячим следам написал первую повесть «Продолжение легенды. Записки молодого человека». Повесть была опубликована в 1957 году в журнале «Юность», а в 1959 году вышла отдельной книгой, была переведена на многие языки и послужила дипломной работой в Литинституте.
Прочитав повесть «Продолжение легенды» в журнале «Юность», священник русской миссии в Харбине Поль Шалейль (Павел Шалей) перевел её, а издательство «Витте» (Лион, Франция) опубликовало этот перевод в 1958 году. Следует отметить, что Шалейль изменил название (на «Звезда в тумане»), а также удалил некоторые отрывки и предпочел передать дух событий, свидетелем и действующим лицом которых был он сам (как узник ГУЛАГа), а не буквально переводить оригинал. Тем самым он дал повод советской писательской организации подать на него в суд за неточности перевода и отсутствие разрешения на эту публикацию. Судебный процесс состоялся в Париже и растянулся с 1960 по 1969 год, в конце концов, виновными были признаны издательство «Витте» и автор перевода.
Во время учёбы в институте А. Кузнецов женился на Ирине Марченко, выпускнице Киевского музучилища и студентке Литературного института. Сын Алексей (1960–2019) работал спортивным комментатором в московском отделении радиостанции «Свобода».
В 1960 году Анатолий Кузнецов с отличием окончил Литературный институт. В конце 1959 года главный редактор журнала «Юность» Валентин Катаев написал письмо начальнику отдела культуры ЦК КПСС Поликарпову с просьбой предоставить Кузнецову жильё и московскую прописку. Поликарпов отклонил просьбу, мотивируя отказ тем, что нужно укреплять писательскую организацию на периферии, и предложил на выбор распределение в Тулу, Рязань или Ставрополь. Кузнецов выбрал Тулу, получил ведомственную квартиру и стал секретарем Тульской писательской организации.
По словам сына, Алексея Кузнецова, семья прожила в тульской квартире в полном составе пять лет. Второй (гражданской) женой писателя стала его литературный секретарь Надежда Цуркан. В 1970 году она родила сына Анатолия и была вынуждена эмигрировать с ним в США.
В 1962 году по рассказу А. Кузнецова «Юрка, бесштанная команда» на Киевской киностудии им. Довженко был снят художественный фильм «Мы, двое мужчин».
Вот что рассказал А. Кузнецов о судьбе этого фильма: «...Мой рассказ «Юрка, бесштанная команда» не имел политики. Это – о шофёре-забулдыге, которому случайно пришлось заботиться о ребёнке, и в грубой хамской душе пьяницы вдруг пробудилась человечность, то есть сюжет совершенно не для студии Довженко. Но сценарий я написал... Никто из знаменитостей сценария не взял... Так всё счастливо сложилось для сценария, потому что его взял никому не известный режиссёр, работавший до этого в театре, немолодой, спокойный, работящий Юрий Семёнович Лысенко. Главную роль он поручил Василию Шукшину, малоизвестному тогда актёру. Съёмочная группа канула куда-то в провинцию на всё лето, ибо фильм требовал сплошь натурных съёмок по сёлам, дорогам и маленьким городкам.
И потому, что снимали не в павильонах, а в натуре, для массовок и многих ролей не занимались громоздкой выпиской профессиональных актёров из Киева, а брали колхозниц, торговок, пенсионеров, кто и какой встретился, – случилось чудо. Съёмочный аппарат снял жизнь.
Причём съёмки обошлись дёшево до смешного, самый экономный фильм студии. Он же оказался безукоризненной правдой искусства...
И Лысенко, и я, мы видели, что дирекция уже расчищает для картины место на полке. Но тут начался период, очень краткий, когда вдруг стало модно либеральное отношение к литературе – апогеем его была публикация «Одного дня Ивана Денисовича». В Киев заехала влиятельная в киномире особа, главный редактор журнала «Искусство кино», сообщила сенсационные новые веяния, посмотрела нашу картину – и пришла в восторг. Она написала хвалебную статью, которую целым подвалом дала «Правда»...
Статья в «Правде» была для студии Довженко ударом грома. Мы не знали, что и подумать, нас поздравляли. Из грязи – в князи. Известно, что мнение «Правды» – закон. Немедленно второй удар грома: «Мы, двое мужчин» вместе с фильмом «Знакомьтесь, Балуев!» выдвигается от СССР на Московский международный фестиваль.
Это был тот самый фестиваль, на котором первый приз получил Феллини за «Восемь с половиной», на экране в СССР не показанный...
Здесь произошла история, подробностей и объяснения которой я толком не знаю и по сей день. На доске объявлений Кремлёвского дворца съездов, где происходил фестиваль, оказалось приколото кнопками маленькое объявление: «Вместо фильма «Мы, двое мужчин» от СССР будет демонстрироваться фильм «Порожний рейс»...
...А наши «Двое мужчин» пошли в третьестепенных кинотеатрах – и умерли...».
В 1968 году по повести А. Кузнецова «У себя дома» был снят фильм «Встречи на рассвете» с Тамарой Дегтярёвой и Юрием Назаровым в главных ролях.
В июле 1969 года Кузнецов выехал в творческую командировку в Лондон, якобы для сбора материалов о втором съезде РСДРП, проходившем в Лондоне в 1903 году. Близился 100-летний юбилей В.И. Ленина, и повод оказался как нельзя более удачным.
В августе 1969 года писатель попросил политического убежища и остался в Великобритании. Его имя перестало упоминаться в СССР, книги были изъяты из магазинов и библиотек.
В Лондоне А. Кузнецов работал на «Радио «Свобода», вёл еженедельную программу в рубрике «Писатель у микрофона» (всего в эфире прозвучало 233 беседы), создав ряд образцов так называемой «исповедальной публицистики» и оставаясь при этом в русле созданной им литературной традиции. В этом жанре он нашёл себя. По словам одного из коллег, «в Лондоне кончился Кузнецов-беллетрист, кончился в силу редкостной беспощадной требовательности к самому себе, но родился Кузнецов-публицист», автор блистательных, необыкновенных бесед, составивших эпоху в работе «Радио «Свобода».
Вот лишь некоторые из тем его бесед: «Как умер фильм «Мы, двое мужчин», «Труд писателя там и здесь», «Ясная Поляна и КГБ», «40-летие Литературного института», «Совесть» (6 бесед), «Телескрин» (3 беседы), «Интернационал», «Могила Карла Маркса» (3 беседы), «Про Фому и сельское хозяйство» (о трагической судьбе «раскулаченного» крестьянина-труженика и его семьи невозможно читать без слёз). Беседы можно прочитать в книге «Анатолий Кузнецов на «Свободе», московское издательство «Корпус», 2011.
Третьей женой писателя, которую он очень любил, стала английская журналистка польского происхождения Иоланта Райт. В мае 1979 года у них родилась дочь, которую он назвал в честь своей матери, добавив женскую версию своего имени, – Мария-Анатолия.
Анатолий Кузнецов умер от сердечного приступа 13 июня 1979 года, не дожив двух месяцев до своего 50-летия. Похоронен на Хайгейтском кладбище.
В декабрьском номере израильского журнала «22» за 1979 год опубликована подборка из трех рассказов Анатолия Кузнецова: «Леди Гамильтон», «Мужчина, если ты отважный, приди ко мне» и «Августовский день».
Приведём предисловие к этой публикации Сильвы Рубашовой, литературного секретаря писателя в Лондоне:
«Прошло около полугода со смерти Анатолия Кузнецова – русского писателя, журналиста, художника, талантливого и одарённого человека, мастера на все руки.
Предлагаемые читателю три рассказа – первая и единственная большая подборка, печатающаяся за много лет. Издав в 1970 году восстановленный после жестоких кромсаний и терзаний советской цензурой свой роман-документ «Бабий Яр», Анатолий Кузнецов замолчал для окружающего мира. Но перед причинами этого молчания можно только снять шляпу. Бежав на Запад, Анатолий вывез несколько своих, написанных «в стол», произведений на микроплёнках. И после издания своего главного детища, «Бабьего Яра», собирался «фонтанировать» (его выражение), – и издавать вывезенное с родины, и писать, писать и писать здесь. И вдруг – стоп. Прочитав распечатанное с микроплёнок, проглотив уйму недоступных в России книг, он понял, что отстал; отстал от бурной, вседозволенной литературы и жизни Запада. И дал себе зарок: «Не печатать ничего, пока сам не почувствую, что готов». А мог «фонтанировать» вовсю: ведь он был первый крупный, известный даже на Западе, советский, да ещё партийный писатель, бежавший из России и открывший многим глаза, – и здесь, и там. Естественно, что на гребне газетного ажиотажа Анатолий мог издавать всё, что заблагорассудится, благо издатели запрашивали со всего света.
Но он был человеком непомерно требовательным к себе: «Ни за что! Там заставляли писать не как хотел и не что хотел, там насиловал себя, а тут не буду – не для того бежал. Пока сам не решу, что могу писать хорошо, ни строчки не издам». И замолчал для мира. Но работал, писал, рвал, читал. Упорно, упоённо. Он всё делал упорно, упоённо: жил; работал; водил машину (при очень плохом зрении с первого захода сдал вероломнейший лондонский тест); рисовал маслом; собирал, солил и мариновал грибы; садовничал, превращая чахлую травку в своём запущенном саду в прославленный шелковистый английский газон; ремонтировал дом и помогал людям. Всегда помогал делом, быстро, молча, и люто ненавидел изъявления благодарности.
Некрологов Кузнецова было много, писали люди, знавшие его лично, а также почитатели его таланта. Все в один голос писали о его требовательности к себе, одарённости, эмоциональности, о его ошибках. Всё так, но главное – он был добрым и очень чутким. Неброско, безотказно и щедро. Он болезненно ненавидел фальшь, неискренность; уходил от них он молча, никого не поучая и никому не выговаривая. Больше всего на свете он ценил свободу; отсюда его кажущаяся аполитичность и отвращение ко всякого рода национализму, будь то украинский или русский, и ненависть к антисемитизму. Многим он казался странным, трудным и необщительным. Он таким не был. Ему нужна была его свобода, ему безумно хотелось жить, и, считая себя заново родившимся после побега на Запад, он очень дорожил временем.
Он был удивительным, одарённым, многогранным, сложным и хорошим человеком, и я, готовя этот некролог-предисловие, не знаю, где и как остановиться. О нём, я надеюсь, ещё будут писать. О нём можно говорить, писать и думать. И страдать от того, что этот талантливый писатель, этот человек, столь упоённо живший и столь иступлённо любивший жизнь, так рано и нелепо ушёл из неё.
С. Рубашова
Лондон, 20.11.79».
Живя в Лондоне, А. Кузнецов переписывался со своей матерью, тогда уже пенсионеркой, отправляя ей открытки с видами Англии и Канарских островов, куда он однажды совершил путешествие вместе с женой.
В начале 1990-х годов сын писателя Алексей получил эти письма, открытки и фотографии от знакомой Марии Фёдоровны, которая отдала их ей на хранение и вскоре умерла.
В 2002 году в издательстве «Захаров» была опубликована книга Алексея Кузнецова «Между Гринвичем и Куренёвкой. Письма Анатолия Кузнецова матери из эмиграции в Киев».
Тексты открыток – это лирические миниатюры, написанные в том же «исповедальном» жанре, которому писатель оставался верным всю свою творческую жизнь. Они приведены в книге.
Английским языком писатель так в совершенстве и не овладел, хотя ездил изучать его в Кембриджский университет. Хотелось бы процитировать несколько открыток:
«Здравствуй, мама!
Итак, я «студент». Сегодня с утренним поездом приехал в Кембридж. Заранее снял тут квартиру, накупил тетрадей и чувствую себя как школьник 1 сентября. Времени будет мало, занятия усиленные. А город изумительный, фантастический, прямо не верится, что всё это настоящее, а не декорации, я доволен, что буду жить в нём!
Целую! Толя»
«Здравствуй, мама!
Напишу о Кембридже. Университет существует с начала XIII века, один из старейших в мире. Здесь был профессором Ньютон, учился и получил степень магистра Дарвин, и множество знаменитых учёных можно назвать, жизнь которых была связана с Кембриджем. За столько веков здесь накопилось много традиций, которые строго соблюдаются. В городе всего 80 тыс. жителей, и большинство – студенты, преподаватели и научные работники.
Целую! Толя»
«Здравствуй, мама!
На этой открытке – Даунинг-Колледж в Кембридже. Колледж – это вуз, в общем, как институт, а они в Кембридже самые разные, их здесь, если не ошибаюсь, более 20. Одни очень древние, другие помоложе, а есть совсем новые. И здания разные, есть сплошная готика, а есть такой «модерн», что и не поймёшь, что оно такое. Постепенно пришлю разных открыток с видами разных колледжей.
Целую! Толя»
Анатолий Кузнецов, «Артист миманса», рассказ
За основу взят текст из журнала «Новый мир», № 4, 1968 г. Жирным выделены вставленные куски из «Нового журнала» (США, 1971 г.)
1
Илью Ильича обидели. Это случилось вечером, в третьем акте. Будучи одет в малиновую ливрею с галунами, белые чулки и туфли с пряжками, Илья Ильич обязан был выйти на сцену и раздать балеринам кубки из позолоченного папье-маше; только и всего.
Он смирно стоял с подносом в кулисе № 2, ожидая, когда в оркестре свистнет флейта – тогда пора идти. Кулиса была его; он всегда здесь стоял.
Партию принца исполнял талантливый премьер балета Валентин Борзых. Совершая свои прекрасные коронные прыжки, несколько увлекшись и опьяненный аплодисментами, он в последнем прыжке ошибочно влетел во вторую кулису, прямо на Илью Ильича.
Принц был в белоснежном камзоле и белом трико, в белокуром паричке, с сильно напудренным и нарумяненным лицом, воздушный и женоподобный, но ударил он Илью Ильича, как чугунная пушка.
Старик был сбит с ног, кубки взлетели золотым фонтаном и рассыпались, как горох, по сцене. По зрительному залу прошелся смех.
– С-стоит, с-волочь… – ругнулся принц, добавив кое-что покрепче, потому что и сам ушибся; но он тут же засиял ослепительной сценической улыбкой и мягким балетным шагом пошел на поклоны.
На Илью же Ильича тем временем накинулся помреж. Затем прибежал ведущий спектакля с воплем: «Сколько говорено, чтоб посторонние не торчали в кулисах! Как твоя фамилия?» – и записал на бумажке.
Илья Ильич не был посторонним: предстоял ведь его выход. Ведущий мог бы не обращаться к нему на «ты»: он был моложе на двадцать пять лет. Премьер Валентин Борзых не должен был запрыгивать в тесную кулису № 2; он всегда уходил в кулису № 5, сейчас просто туда не допрыгал.
Но Илье Ильичу некогда было размышлять об этих пустяках, он проворно заползал среди крахмальных пачек балерин на четвереньках, и пока помреж с ведущим пререкались, ловко все подобрал – и спрятался, вызвав в зале новый взрыв смеха.
Ведущий схватился за волосы: именно сегодня была получена накачка от дирекции, чтобы не было накладок, ибо в зале присутствовал сам секретарь обкома.
Но тут в оркестре пискнул, наконец, сигнал флейты, загремело «форте», пошли с подносами все лакеи, и ведущему ничего не оставалось, как вытолкнуть Илью Ильича снова на сцену.
На ролях лакеев, кроме штатных единиц, подрабатывали приходящие студенты. Один из нештатных юркнул вдоль законного ряда Ильи Ильича и подал балеринам свои кубки, так что, когда подоспел Илья Ильич, кубки никому не понадобились.
Здесь он совершил вторую и роковую накладку. Он не мог уйти обратно с полным подносом. Это было неестественно и с лакейской точки зрения абсурдно. Поэтому он пересек по диагонали всю сцену, и когда кордебалет жестами античных богов вскинул это позолоченное папье-маше за здоровье принца с принцессой, вспотевший и несчастный Илья Ильич все еще путался перед рядами, предлагая никому не нужные кубки.
Наконец он догадался ретироваться. Расстроенный, с полным подносом, он ушел за кулисы – и увидел, что там уже зреет скандал.
Сам главный балетмейстер, этот бог в человеческом облике, распинал начальника цеха миманса; все прочие начальники стояли вокруг и подсказывали балетмейстеру нужные выражения. Начальник цеха миманса виновато кивал: «Признаю… сегодня же приказ… на общем собрании… обсудим…» Он ястребом взглянул на Илью Ильича, и тот, поняв, немедленно исчез, как дым.
2
Балет со стороны кулис выглядел не так, как из зрительного зала. Это была тяжелая, довольно нервическая суматошная работа людей многих цехов.
В полутьме, среди пыльных холстин и сваленных грудами декораций, озабоченно сновали бутафоры, костюмеры, статисты. Балерины топтались в ящике с канифолью, нервничая и ссорясь. Ведущий пробегал в панике со словами: «Королева на выход! Где королева, черт возьми?» Осветители флегматично тянули кабели, о которые все спотыкались. Солисты, «друзья принца», гоготали у люка, рассказывая последние анекдоты. Прима-балерина истерически ругалась с костюмершей из-за лопнувшего шва. Машинисты озабоченно включали рубильники на щитах. Гудели моторы и скрипели блоки. С танцоров, являвшихся со сцены, лил градом пот, они промокали усталые лица туалетной бумагой и обмахивались полотенцами. Скучали, кажется, одни лишь нелюдимые пожарники.
На освещенном пятачке сцены сходились, как в фокусе, все усилия, там происходило удивительное чудо искусства. А по ту сторону рампы пульсировал и вздыхал, как одно тысячеликое мохнатое существо, пятиярусный зрительный зал, который пришел смотреть именно на это чудо. Он волновался, переживая хорошо отрепетированные ситуации, взрывался восторгом при каскаде ослепительных фуэтэ примы-балерины, и ему совсем не нужно было видеть пот, который в это время веером слетал с нее.
Благополучно одолев переплетения стоек и кабелей, Илья Ильич понес в бутафорскую свой поднос со злополучными кубками. Все его выходы и стояния на освещенном пятачке кончены, по крайней мере сегодня.
Там, в оркестре, глухо зарокотала трагическая тема, пятачок погас, злой колдун поволок принцессу, и еще целый акт предстояла борьба добра и зла, но в ней статисты не участвовали.
Сдав бутафорию, Илья Ильич зашел в крохотный душный туалет с серым от старости унитазом, заперся на задвижку, поднял рубашку и ощупал ребра. Щупал он долго и обстоятельно: ему казалось, что при ударе у него что-то сломалось. Но ребра были целы, и он успокоился.
Ему очень не хотелось сразу подниматься на пятый этаж в уборную миманса. Он знал, что на лестнице в эту минуту караулили театральные парикмахеры, отбирая у миманса парики. Дело в том, что кто-то когда-то унес парик, и вот парикмахерскому цеху приказом было вменено в обязанность выдавать парики по списку, забирая тотчас по выступлении. Эта процедура казалась обидной Илье Ильичу, вся жизнь которого прошла в театре, он всячески хитрил, стараясь ее избежать.
Кроме того, наверху его ждал, без сомнения, обозленный начальник цеха миманса; благоразумнее было дать ему время поостыть. И Илья Ильич, выгадывая время, отправился в буфет.
Буфет для актеров помещался в полутемном подвале без окон. Почему-то за сценой все подсобные помещения, коридоры, переходы плохо освещались, никого это не удивляло. Так в этом театре было испокон веков: для зрителей – бронза, свет, блеск, а за кулисами – черт-те что.
Начался антракт, и в буфете столпилось много народу. Стойку осаждала очередь: балерины в трескучих пачках, придворные дамы в кринолинах, пажи, оркестранты, а в хвосте очереди стояла сама вдовствующая королева – злостная сплетница Марья Поликарповна Парыгина. По штатному расписанию она числилась в том же цехе миманса, к которому принадлежал и Илья Ильич. Но ей платили с надбавкой, потому что она была солисткой миманса, обычно изображая величественно выступающих царственных особ. Из всех статистов она лишь одна присутствовала на главных репетициях, ее имя даже печаталось в афишах, хотя собственно ее работа заключалась всего лишь в сидении на троне и кивании головой, то есть была не сложнее, чем роль лакея или какого-нибудь мавра с опахалом.
Илья Ильич стал в очередь за королевой и стоял очень долго, потому что со стороны подходили то гримерша от примы-балерины, то администратор, то секретарша, и все они совали деньги поверх голов. Опытная буфетчица хорошо разбиралась, у кого надо брать деньги через головы, а кто может подождать.
Чувствуя нестерпимую жажду, не отойдя еще от давешней обиды, Илья Ильич вдруг словно проснулся и впервые с горечью увидел эту несправедливость. Он, медленно, но верно вскипая, смотрел, молчал, но когда подошел танцующей походкой, поверчивая задом, премьер Валентин Борзых и подал рубль перед носом королевы, Илья Ильич, весь задрожав, громко сказал:
– Не отпускайте без очереди!
– Мне сейчас выходить, – объяснил премьер.
– Другим тоже выходить, вот Марье Поликарповне, например, – возразил Илья Ильич. – Вам должно бы быть стыдно, вы же мальчишка и суете рукавами женщине в нос.
Премьер Борзых удивился, очень он удивился, так удивился, что даже не сказал ни слова, только посмотрел на Илью Ильича таким изумленным взглядом – сверху вниз, – будто какая-то муха, ползавшая по его рукаву, вдруг произнесла цитату из Гегеля.
– Может, вам позволено сшибать людей в кулисах, – сказал Илья Ильич, близкий к истерике, – но люди все равны; здесь есть очередь, это в конце концов возмутительно и… и…
Но очередь молчала, а буфетчица взяла у премьера рубль, не замечая отчаянно протянутой руки Ильи Ильича. Премьер получил виноградный сок, бутерброд, не взял сдачи и ушел, забыв об Илье Ильиче.
Все, кто стоял в очереди, продолжали молчать. Илья Ильич по этому молчанию понял, что его выходка не поддержана, но скорее осуждена. Если до сих пор никто об этом не заикался, может, так нужно, так должно и естественно? А тот, кто заикается, прикасается к тому, к чему не следует, так же нелеп, как если бы публично развесил по стульям исподнее. Исподнее существует в каждом театре своё, но никому не позволено выставлять его публично, в лучшем случае им займётся время. Или дирекция.
Получив кружку пива, он с горя затиснулся в самый темный угол. Там за колченогим столиком допивал черный кофе такой же старый, как он, неудачник – гобоист Паша Платонов из оркестра.
Илью Ильича уже не мучила жажда, ему не хотелось пива – ему захотелось поскорее умереть. Жизнь показалась ему совершенно безразличной. Он почувствовал, как, наконец, от нее устал.
– Валторна в третьем акте такую киксу дала, – сказал Платонов, с омерзением сплевывая попавшую в рот гущу. – Шеф аж закачался. Слышал?
– Нет, – сказал Илья Ильич.
– Да что ты, я думал, на улице было слышно! Этот тунеядец Чертков. Шеф его шуганет, готов пари держать… Плюнь, не переживай. И какого лешего ты с ним, сопляком, беседовал? Пущай! Они – премьеры. Они живут в высоких сферах искусства, и указанное искусство зависит от их левой ноги, так до того ли им, чтобы толкаться в очередях, сам посуди.
– У нас все равны! – возмущенно сказал Илья Ильич.
– Равны-то равны. Но скажи на милость, сколько ты получаешь и сколько получает он?
– Какое это имеет значение?
– Такое. Ты поедешь домой в трамвае – он в собственной машине. Потому что он делает шестнадцать антраша – и зал рыдает. Ты же этого не делаешь. Ты разнес свои бокалы на подносе – и пшёл вон. Чего же ты лезешь в амбицию?
– Он сегодня сбил меня с ног, – сообщил Илья Ильич.
– А!… Тем хуже для тебя, – философски заметил Платонов. – А ты не стой на пути премьера.
Он старательно почистил свой черный музыкантский костюм и пошел в оркестровую яму. Илья Ильич попробовал пиво. Было оно бессовестно разбавленное водой. В душе упрямо и горько сосало.
К столику подсели три балеринки в костюмах и, не обращая внимания на старика, зачирикали о скандале, который прима-балерина учинила в дирекции, узнав, что роль Авроры отдают молодой претендентке.
Молодые балеринки были за молодую претендентку, справедливо рассуждая, что прима выстарилась, и они были тысячу раз правы, только не помнили, что выстарятся сами тоже. А Илья Ильич служил так давно, что помнил еще прежнюю приму, которую публика носила на руках. Теперешняя прима тогда совсем молоденькой девчушкой явилась из балетного училища и получила роль Одетты… Неизвестно даже, куда делась та старая экс-прима – может, преподает где-нибудь в хореографическом кружке при клубе железнодорожников, а может, мирно доживает замужем. В балете, как нигде, быстро сходят со сцены. Особенно примы и премьеры: они ведь не остаются на второстепенных ролях и тем более не опускаются до миманса, а слетают сразу – и навсегда.
Здесь он не отказал себе в удовольствии заранее злорадно вообразить, как будет сходить со сцены премьер Борзых.
В буфете висел репродуктор, транслировавший сцену. Начиналось вступление к четвертому акту. Собравшийся было уйти Илья Ильич задержался и послушал короткое соло гобоя – это отличался его друг Платонов. Гобой хорошо сыграл, проникновенно. А дальше Илья Ильич не стал слушать. Он давным-давно знал всю партитуру наизусть.
По пути наверх, на узкой лестнице, он шарахался и притискивался к стене, пропуская несущихся сверху, пахнущих гримом и пудрой танцоров и балерин; они на ходу тоже склоняли имя примы.
Зато парикмахеров на лестнице уже не было, и Илья Ильич, торжествуя, пошел на пятый этаж, не снимая парика.
3
Существуя с незапамятных времен, театр Оперы и Балета имел свои четкие устои, правила, историю, традиции, то есть устройство сложное, многоярусное не только в архитектурном отношении.
Собственно, это было целое небольшое царство-государство со своими премьерами и уборщиками, военизированной охраной и спецчастью, билетерами, рабочими, парикмахерами и так далее, и все это были весьма различные коллективы со своим бытом, цеховыми интересами, спецификой. Далеко не всем даже удавалось видеть то, что они делали.
Так, оркестранты сроду не видели спектакля толком, но всегда – снизу, из своей ямы, и то лишь та половина, которая сидела ближе к зрителям. Буфетчица слушала только по радио. Парикмахеры видели сцену с колосников. Нотные библиотекари встречались с билетными кассирами лишь на общих собраниях. А какой-нибудь столяр мог проработать в декоративном цеху пятнадцать лет, так и не познакомясь ни с одним актером. Более того, между самими актерами были чёткие границы.
У главных, ведущих артистов уборные были персональные – у самого выхода на сцену, святая святых, куда Илье Ильичу и заглянуть не полагалось. Там стояли вазы под цветы и сифоны с газированной водой.
На втором этаже помещались уборные для обычных солистов, тоже комфортабельные, но явно победнее. Туда подавались два сифона на всех, а в вазах не было надобности.
Кордебалет (или хор, если шла опера) занимал третий этаж, по восемь и более человек в комнате, причем у них стояли просто бачки с кипяченой водой.
Четвертый этаж занимал закулисный технический персонал с аристократическим, однако полутворческим оттенком: здесь были гримерные, костюмерные, сапожницкие.
И уж под самой крышей, на пятом этаже, находилась одна общая уборная для статистов – длинный зал с низким потолком, узкими окошками-бойницами, насквозь пропахший смесью потной обуви, вазелина и пудры. Непритязательный цех миманса галдел, переодевался, гримировался тут всем скопом. На всех была одна раковина с краном, прямо из которого и пили воду, потому что кружки никогда не было. И вечно шла борьба за табуретки, их не хватало.
Впрочем, не всегда. Для скромно-камерной «Мадам Баттерфляй» нужен был только один статист, изображавший слугу с зонтиком. Илья Ильич гримировался под японца в грустном одиночестве. Зато монументальной «Царской невесте» требовалась целая банда свирепых опричников с пищалями и секирами, и тогда цех миманса походил на разбойничий стан.
О, нет, Илья Ильич ел свой хлеб не даром. В ином спектакле ему приходилось перевоплощаться много раз. В «Кармен», допустим, он изображал прохожих, не менее десятка разных прохожих, затем устраивал с другими статистами панику при побеге Кармен; во втором акте служил в кабачке и почтительно выслушивал хвастливую арию тореадора, но тут же сломя голову мчался наверх, чтобы перевоплотиться в контрабандиста. Но больше всего ему нравилось последнее действие, где он был темпераментным не то пикадором, не то матадором – он так и не постиг премудрость корриды, но, в общем, ему давали две стрелки с красными перьями, и другому мимансу тоже давали, и они несли их через сцену в вытянутых руках. Потом под крики своего начальника галопом бежали вокруг задника – и снова несли, так несколько раз, чем достигался эффект массовой сцены.
Итак, благополучно избежав засады парикмахеров, Илья Ильич поднялся в уборную миманса и увидел, что и тут он рассчитал правильно: начальника цеха уже не было. Костюмерши уносили вороха камзолов. Студенты разбежались, лишь трое сидели в трусах на скамьях и говорили о футболе. В помещении стоял тяжкий банный дух.
Вдоль стен тянулись ряды позеленевших зеркал со столиками, усыпанными коробками из-под грима, бумагой, тряпицами, яблочными огрызками. Давным-давно Илья Ильич, вырвавшись из общей неразберихи, самовольно присвоил ящик углового стола. Маленьким ключом он открыл замочек и достал собственную пачку бумажных салфеток. Уж два месяца не выдавали туалетную бумагу, начальник клялся, что перерасходованы нормы, а вытираться обрывками газет Илья Ильич ни при каких условиях не стал бы. Он аккуратно снял грим, думая о чем-то своем, не глядя в зеркало. Свое лицо он знал наизусть и никогда не пугал остатками грима кондукторов последних ночных трамваев.
Ящичек его был в идеальном порядке: аккуратно застлан чистой бумагой, слева лежали салфетки, коробка с гримом, разные пузырьки, кисточки и карандаши, посредине – немного подсохший бутерброд с кабачковой икрой, а справа – книга писателя П.И. Мельникова (Печерского) «На горах», том второй, которую он уж полгода читал, если бывал свободен в каком-нибудь акте.
Надобность в личнособственническом замочке объяснялась еще тем, что не одна туалетная бумага, но и грим выдавался по жестким нормам. Эти беззаботные лоботрясы приносили его в кармане, мазались неэкономично, к концу квартала начинали клянчить и воровать друг у друга, а Илья Ильич этого не выносил.
Старательно развесив на плечиках свою ливрею с галунами, он облачился в повседневные штаны и пиджак, увидел в зеркале свою усталую физиономию с мешками под глазами и отвернулся. Взял было бутерброд, подержал в руке и тихо положил обратно.
– Лобановский за левого крайнего – вот был бог, – сказал кто-то из лоботрясов; остальные задумчиво кивали головами.
– Бога не было, – сказал Илья Ильич в каком-то странном трансе, и все удивленно на него посмотрели.
Он запер ящичек и, не прощаясь, вышел. Спустился этажом ниже, к парикмахерам-они беседовали о международной политике, дымя сигаретами у окна. Стены были увешаны косами, локонами, бородами всех мастей, горы скальпов громоздились в корзинах и на столах.
– Паричок мой, пожалуйста… отметьте, – вежливо сказал Илья Ильич.
Один из парикмахеров поставил птичку в списке, взял парик и, метко прицелясь, попал точно в корзину.
Илья Ильич, пошатываясь, поплелся вниз. Балет, видимо, кончился, так как со сцены валили уставшие танцоры. Илья Ильич тоже устал, так смертельно устал, как этого с ним не было никогда в жизни.
4
Домой он явился позже обычного. Осторожно отпирая дверь и крадясь на цыпочках, он старался не производить звуков, чтобы не разбудить внука и дочь.
На кухне ему была оставлена, как всегда, застывшая картошка на сковороде, котлеты из домовой кухни и малиновое желе. На веревке гирляндой висели влажные рубашонки, чулочки, штанишки, на крайних красовалась дыра. Илья Ильич сам покупал эти штаны на прошлой неделе в детском универмаге, их стоимость была равна его трехдневному заработку, поэтому он потрогал края дыры и вздохнул.
Жена Ильи Ильича умерла десять лет назад от рака легких. Она никогда в жизни не курила. На попечении Ильи Ильича осталась семнадцатилетняя дочь Люба.
Вечерами Илья Ильич бывал в театре, а днем почти не видел дочку, потому что она работала на трикотажной фабрике. Она бегала на танцы в парк, в Дом офицеров, знакомилась с курсантами, искала себе мужа, но не нашла, а лишь забеременела и родила мальчика. Так стало их трое.
Крышка, покрывавшая сковороду, с грохотом полетела на пол. Почему всякий раз, когда ты вот так тихо хочешь повернуться на кухне, обязательно что-нибудь с грохотом летит? Поднимая крышку, Илья Ильич свалил нож. От досады он махнул рукой и принялся есть картошку, не разогревая. У него вздрагивал подбородок, вилка мелко постукивала о сковороду, он не чувствовал ни вкуса, ни запаха, лишь машинально жевал, проглатывал и думал.
Много лет они с женой ждали очереди на квартиру. Когда Илья Ильич вернулся с войны, ему обещали дать квартиру в первую очередь. А жили они тогда в подвальчике и платили хозяину немалые деньги. Дочка родилась. Для театра строили дом в центре города, и Илья Ильич получил ордер на одну комнату. Приехали вселяться (то-то праздник был), а комната занята: родственник администратора захватил.
Потом люди растолковали, что когда получаешь ордер, беги в комнату и сиди, не выходя ни на минуту, хоть целый месяц, пока дом закончат. Но кто же знал? И скандала, и волокиты было потом на полгода, и всё равно они так перевертнули, что и ордер Ильи Ильича оказался недействительным, и родственник остался в захваченной комнате. Обещали дать в следующем доме. А этот следующий дом выстроили только через пятнадцать лет, на далёкой окраине, малогабаритный, с потолками, до которых достать рукой, но зато, правда, дали отдельную однокомнатную квартиру, с кухней, так что фактически кухня как бы и вторая комната. И одно было горько: жена умерла, так и не дождавшись своей квартиры.
Жену тогда положили в онкологический институт, шестнадцатая палата, первая койка слева. Он приходил, приносил мед, апельсины, садился на белый металлический стул. Жена беспокоилась: «Ни к чему не прикасайся!» Он посмеивался, а она упрямо твердила, что рак заразен. Наперекор врачам почему-то все, абсолютно все больные в этом огромном здании считали, что рак заразен.
Вот они с женой беседовали об операции, метастазах, стадиях, сроках, по-деловому, серьезно беседовали, потом он приходит, а ему говорят, что тело жены в мертвецкой. И тоже по-деловому, понятно объяснили, как забрать, какие нужны формальности, подсказали насчет машины.
Долго потом, просыпаясь по утрам, ему приходилось внушать себе: «Надо жить ради Любочки», – это помогло, он стал позволять себе кружку пива, а все остальное отдавал ей. Потому что немыслимо сколько нужно нынче молодой женщине, чтобы быть привлекательной.
В годы юности Ильи Ильича девушки бегали в домотканых сарафанах – и нравились. Теперь нужны чулки за четыре пятьдесят, которые цепляются за все, что ни попади, туфли за тридцать, у которых через неделю ломается каблук – и вот слезы, и вот горе. Раньше заплетали косу, и было очень красиво. Теперь – прически, лондатоны, «гаммы», лаки, перекиси… Девчонке с трикотажной фабрики как найти мужа без всего этого?
Когда– то они с покойной женой мечтали, что из Любы выйдет прима-балерина. Но выяснилось, что у нее, как и у матери, нет никакого слуха, чувства ритма, вообще никаких особых способностей.
Выдающиеся способности – но это же ведь у редких людей! Статистически мир складывается из просто людей, не из премьеров, а из большой массы кордебалета. Миманса.
Когда жену называли еще «ходячей больной», она обычно выходила к Илье Ильичу в коридор, где женщины вязали, играли в подкидного да обсуждали, кому и сколько жить. Одна, игравшая в карты, сказала: «Мне, девки, недельки три еще – и до свидания». Действительно, через три недельки – померла. «Ну, надо же, – подумал Илья Ильич, – так просто сказала, ходя с восьмерок: „Мне, девки, недельки три еще – и до свидания“.
Он обнаружил, что давно сидит, подперев голову, над пустой сковородкой.
Чтобы вскипятить чай – для этого он слишком устал, да и не хотелось ему ничего. Тихо прошаркал в комнату – кровать была приготовлена, одеяло отвернуто аккуратным уголком. Вот в чем нельзя было упрекнуть дочь – в неряшливости. Она всегда заботилась, чтобы в квартире было чисто и уютно. Не роскошно жили, но не хуже, чем люди. У них был и радиоприемник «Москвич», старенький, но берет отлично; и телевизор «Рекорд», приобрели в рассрочку; картина «Рожь» Шишкина; стулья недавно сменили; повсюду вышитые думочки, покрывальца; тюль на окнах.
По привычке Илья Ильич проверил внука – тот, конечно, лежал ничком поверх одеяла, раскидав руки и ноги, как парашютист в свободном полете (недавно была такая картина в «Работнице»).
Наведя порядок, старик разделся в темноте и лег в холодную постель, но едва он закрыл глаза, как почувствовал такой удар, что чуть не вылетел с постели. Он задохнулся от боли в ребре, посыпались облупленные бокалы из папье-маше, а ведущий закричал: «Как твоя фамилия?»
Дивясь такой чертовщине, Илья Ильич пощупал ребра: в одном месте при нажиме чуть-чуть болело, но – не стоящий внимания пустяк. Закрыл опять глаза, пытался принять удобную позу, но едва начинал засыпать, как на него налетал премьер Борзых, и под конец он уже не знал, куда деваться, где ему стать, как на всех угодить: если он подбирал бокалы, на него вопили, если не трогал – еще больше вопили: дескать, специально рассыпал. Кругом он был виноват, кругом виноват.
Он перевернулся на другой бок, но оказался в пугающе длинной очереди, она почти не двигалась, потому что разные принцы с накрашенными лицами подавали и подавали через головы рубли, а очередь не протестовала, лишь задние нажимали и нажимали друг на друга; это было единственное, что умела очередь: давиться, протягивая руки, которых буфетчица не хотела замечать…
От такого кошмара у Ильи Ильича выступила испарина на голове. Он пересиливал себя, вставал и ходил по комнате, засовывал под одеяло безмятежно спящего своего парашютиста, ложился, но несчастья опять преследовали его: ему запрещалось иметь личный ящичек как противопоставление себя коллективу; затем он отдавался под следствие за хищение парика; Платонов в оркестре делал немыслимую киксу. И все это было так ужасно, просто конец света, так что театр начинал гореть, с дымом и треском рушилось царство-государство.
5
Придя на работу, Илья Ильич обнаружил театр на месте, целый и невредимый. Но сон все же оказался в руку.
На доске приказов, там, где висят расписания репетиций и объявления о занятиях по марксизму-ленинизму, был приколот кнопкой лист, один из параграфов которого касался лично Ильи Ильича. За вчерашнее халатное отношение к своим обязанностям ему (фамилия, имя, отчество прописными буквами) объявлялся строгий выговор.
Илья Ильич оторопел и дважды перечитал бумажку.
– Вот так-то у нас, – сказала невесть как очутившаяся рядом Марья Поликарповна Парыгина. – Как сами, так делают что хотят, а порядочному человеку – выговор.
– Право, я сам очень удивлен… – сказал Илья Ильич дрожащим от обиды голосом.
– Чему удивляться, милый, чему удивляться? В этой жизни я перестала удивляться. Ждешь беду отсюда, ан из-за угла тебя мешком. Но я бы на вашем месте, так не оставила, я бы уж им показала.
– Да, я пойду и объясню, – сказал Илья Ильич. – Как же это делается? Не разобравшись… Они не имеют права!
– Иметь-то имеют, – сказала Марья Поликарповна. – Но неприятно. Я вам сочувствую.
– Я стоял во второй кулисе, – сказал Илья Ильич. – А принц уходит в пятую. И вот…
– Да, да, – сказала Марья Поликарповна. – Вы пойдите и расскажите, без крика, спокойненько. Правда, у вас ничего не получится, но вы почувствуете моральное удовлетворение.
Начальник цеха миманса приспособил себе под кабинет крохотную кладовку на пятом этаже, у входа на чердак. Он был там, сидел, как паук в своем закутке, составляя ведомость на зарплату.
Фамилия его была забавная – Чижик. Чем-то он соответствовал фамилии, потому что вечно летал по театру, кричал, там помогал, там мешал, многоцелевой и суматошный, и порядок в мимансе достигался ценой великой суеты с криком, бранью, о которой, впрочем, Чижик моментально забывал. Возможно, только такой человек и мог справиться с анархичной оравой всех этих студентов и лоботрясов, и одному богу ведомо, как он все-таки ухитрялся вовремя выпихивать их на сцену.
Безгранично почитая дирекцию, ловя на лету каждое указание, сгибаясь, подхалимничая и юля, Чижик, однако, с теми, кто был ему подчинен, превращался в льва рыкающего.
– Почему мне, не разобравшись, вынесли выговор? – волнуясь, но держа себя в руках, спросил Илья Ильич. – Ведь я всегда стою во второй кулисе. Борзых, вместо того чтобы уходить в пятую…
– Какое мне дело? – закричал Чижик, вдруг привычно рассвирепев, так как имел дело с подчиненным. – Ведущий потребовал докладную, я подал. Вас много, я один. Так каждый придет, наговорит, а я должен верить?
– Вы меня знаете, – убедительно сказал Илья Ильич. – Я столько лет работаю в театре… без… пятнышка.
Чижик с интересом посмотрел на него, склонив голову.
– Право, я здесь ни при чем, помочь ничем не могу. Там был ведущий, идите к нему и объясняйтесь. Ох ты, событие, выговор!… На мне их сто.
Илья Ильич подумал, молча повернулся и вышел. Будь он хоть самую микроскопическую малость виноват, он бы проглотил выговор. Но здесь была нарушена элементарная справедливость. И он пошел ее искать.
После долгих блужданий по лабиринтам театра ему удалось обнаружить ведущего в нотной библиотеке. Там он просматривал партитуру сегодняшнего вечернего спектакля «Корневильские колокола».
Ведущий был человек еще молодой, из неудавшихся певцов. Он долго и нудно околачивался сперва в музучилище, потом в оперном хоре, но имел успех больше по общественной, чем по вокальной части. А так как, бегая по общественным делам, он постоянно мозолил глаза дирекциям, заседал с ними, привык запросто входить в кабинет, то ему и диплом дали, и в театр приняли, несмотря на несостоятельность вокальную.
Этот тип людей непременно присутствует в любом искусстве. Они деятельно заседают, организуют секции, комиссии, что-то возглавляют и представляют так убедительно и авторитетно, что никто и заикнуться не рискует об их творческой бездарности.
В данном случае искусству, однако, ещё повезло. Должность ведущего – чисто административная, умения петь не требует, и, уйдя из хора на повышение, он оказался в своей тарелке: здесь он мог сколько угодно критиковать, указывать, поправлять и требовать от других того, чего сам не умел.
Но, как это бывает с людьми, добившимися положения исключительно благодаря свирепому комплексу неполноценности и потому дрожащими за свой авторитет, он никогда не признавал своих промахов. Он готов был скорее взорвать театр вместе с земным шаром, чем сознаться, что где-то он был не прав.
Вот почему он выслушал сбивчивое объяснение Ильи Ильича с таким же вниманием, как если бы тот просил об отдельной квартире для дочери.
– Дорогой товарищ, – сказал он, – я понимаю, что вчера вам было неприятно, когда на вас накричали. Вы знаете, что такое спектакль. С меня ведь тоже требуют, так? Давайте смотреть объективно: в спектакле случился «ляп». Был «ляп»? Был! Вы, да, да, вы ползали за этими кубками, потешали зал, потом еще что-то… И отменять приказ никто не будет. Это было бы смешно. Да, я писал рапорт и не собираюсь отказываться. А вам будет наука в другой раз.
– Но я не виноват!
– А это – как сказать. Товарищ, извините. До свидания!
– Тогда я буду жаловаться, – сказал Илья Ильич.
– Пожалуйста.
– Скажите мне, кому я могу подать официальную жалобу?
– Можно балетмейстеру, директору, министру культуры, в райисполком, господу богу Иисусу Христу, – не без юмора сказал ведущий и углубился в партитуру, показывая, что он уже выкинул из головы это дело.
Главный балетмейстер проводил репетицию в большом балетном зале. Танцоры в черных рабочих трико гроздьями сидели по подоконникам, в центре зала солисты в поте лица бились над па-де-труа, и балетмейстер возмущенно кричал:
– Стоп! Бред! Это тихий лепет на лужайке. У вас не руки, а протезный завод, ноги в сотой позиции! Куда вас занесло, кр-ретины?!
Когда он бывал в творческом ударе, таков обычно становился стиль его работы. Он был талантливым балетмейстером, ставил недурные балеты, поэтому негласно считалось, что ему, как одаренной личности, простительно всякое. И главное, он сам так считал.
Работал он широко, с размахом, делая упор на самое главное, не тратя талант по мелочам. Главным в балете были па-де-де и па-де-труа. Их исполняли примы и солисты, ну, еще немного кордебалет, как фон, а насчет миманса – там он просто тыкал Чижика пальцем в грудь:
– Ваших олухов выставьте слева и справа штук по пять.
Чижик моментально запоминал, сколько, где и каких «олухов» надо выставить, и больше балетмейстер о мимансе не помнил. Напрасно, конечно. Настоящие балетмейстеры о мимансе как раз помнили. Он этого не знал. А может, знал, да забыл.
Илья Ильич пробрался к подоконнику и стал терпеливо ждать, когда балетмейстер окончательно замордует танцоров, замордуется сам и объявит перерыв. Но балетмейстер был вынослив. Он сыпал «паралитиками», «недоумками» до тех пор, пока не стал вырисовываться его сложно-новаторский план, и он бы еще гонял, но у примы оторвалась на пуантах лента, перерыв наступил сам собой.
Пока бегали в костюмерную за иглой, Илья Ильич робко приступился со своим делом.
Сперва главный балетмейстер не понял. Он смотрел, силился вспомнить и не мог сообразить, чего от него, собственно, хотят.
– Валентин Борзых толкнул? За ним это бывает. Но это же балет! Не стойте, где не надо. А что вы хотите от меня, от меня? Какой приказ? Ах, я должен отменять? Ну, знаете ли, вы что, белены объелись, наверно двери перепутали, мне не до того, простите. Эй, вы там, филиал желтого дома! Сколько раз я говорил, чтобы запирали дверь! Не пускать посторонних! Повторяем кусок! Заняли места! Начали!
Не успел Илья Ильич рта раскрыть, как мускулистые мальчики из стажеров мягко вытолкнули его за дверь, и щелкнул замок. Он еще ошарашенно постоял, слушая глухой топот вперемежку с вдохновенными криками маэстро, затем поплелся в дирекцию.
Дирекция была особым миром, Олимпом, в который Илья Ильич если когда-либо и входил, то не иначе, как непроизвольно стушевываясь и теряясь. Казалось бы, с чего тушеваться, а все же…
В отличие от других помещений тут лежали толстые дорогие ковры, стояла министерская мебель, машинистки выглядели кинозвездами. Ибо тут решались вопросы кардинальные: хозрасчет, очередность спектаклей, гастроли, оформление десяти кубометров доски-сороковки для декораций, количество лампочек для праздничной иллюминации. Естественно, как тут не растеряться скромному артисту миманса, пришедшему со своим личным пустяковым вопросом?
Директор, к счастью, был у себя. И уж совсем подбодрило Илью Ильича то, что, судя по табличке на двери, он явился как раз в день, когда директор принимает по личным вопросам.
В кабинете, однако, находились люди, и секретарша предложила Илье Ильичу стул, чтобы присесть и подождать. Люди в кабинетах директоров имеют обыкновение долго разговаривать, шутить, но когда они все-таки стали по одному уходить, в кабинет вошел главный бухгалтер с кипой бумаг. Он, конечно, имел право входить в любое время без очереди, как и администратор и другие лица, которые запросто открывали дверь, входили, выходили, а Илья Ильич, тоскуя, мучительно вел счет: вот двое вошли, значит, там всего пять. Один вышел, осталось четыре. Еще двое вышли, но один вошел…
Уж совсем было освободился директор – и тут нагрянули иностранцы, холеные, в костюмах с иголочки, с золотыми кольцами, и все пришло в движение, заметались секретарши, пронося в кабинет минеральную воду, кофе, печенье в раскрытых коробках…
Гости ушли через час, когда приемная уже ломилась от ожидавшего народа. Директор показался в дверях, натягивая макинтош, его обступили – каждый со своим неотложным делом, и Илья Ильич тоже храбро стал толкаться. Директор говорил:
– Нет, нет, нам это не утвердят! Сами разберитесь! Я в министерство, да, да. Вы что, товарищ?
– Видите ли, – торопливо сказал Илья Ильич, – я артист миманса. Я стоял во второй кулисе, и вот в третьем акте…
– Дорогой, по вопросам миманса – обратитесь к Чижику, – сказал директор, дружески взяв его за локоть и сделав умоляющее лицо. – Извините, разрываюсь, спешу на совещание! Чижик ваш непосредственный начальник, он решает все… Я сказал: эти сметы пока отложите, да, да! Все, все!
Он, отмахиваясь, побежал быстрым шагом, а Илья Ильич еще постоял и только потом ушел. Круг замкнулся, но он никак не мог понять, принесло ли это ему моральное удовлетворение.
Гобоист Паша Платонов, не имея дома условий, репетировал обычно днем в театре. Илья Ильич нашел его в оркестрантской, одного. Отложив гобой, Платонов резал ножом большой огурец и макал его в соль на газете. Он обрадовался Илье Ильичу и предложил поделиться огурцом. От угощения Илья Ильич отказался, но рассказал про все свои мытарства.
Платонов отнесся к делу серьезно.
– С одной стороны, обидно, конечно, – сказал он. – С другой стороны, ты и сам какой-то… как ребенок, честное слово.
– Но ты сам говоришь, что обидно! – воскликнул Илья Ильич. – Они же все…
– Что они? Ну что? Не следует тебе думать, что кто-то желает лично тебе зла. Нет! Тебе никто не хамил, никто на тебя не цыкал, и вообще все отнеслись к тебе с должным вниманием. Чижик, ведущий, директор, ты, я – все мы члены налаженного организма, мы все хорошие, мы все хотим добра. Но каждый занят своей задачей, и машина так устроена, что никому не дано стопорить ход, а то, может, и назад прикажешь сдавать? Ого, чего захотел!
– Но справедливость… – начал было опять свое Илья Ильич.
– О справедливости Чижик запоет, когда коснется лично его самого! Но он побежит – и с ним будет то же, что с тобой. Чему нас не учили – так это внимательности. Каждый, пока над ним не каплет, равнодушен. Мы так хотим добра, мы такие хорошие, но когда рядом несправедливость, глухо молчим. Скажи, однако, пожалуйста, мало ли ты на своем веку видел несправедливостей? А часто ли ты в это дело встревал, если тебя не касалось? Так и другой, и третий, и ваш Чижик такой, все такие. Мы молчим, мы заняты. Для чужой беды мы очень заняты. А ты пошёл добиваться чего-то, наивный человек!..
– Значит, я сам дурак? – уныло спросил Илья Ильич.
– Не исключается, – засмеялся Платонов. – На, поешь-ка огурчика!
6
Серьезный академический оперный театр поставил легкомысленную оперетку «Корневильские колокола» единственно по той причине, что она была кассовым спектаклем. Привыкшие к оперному пафосу артисты плохо вживались в опереточную глуповатость, и спектакль получился и не умный, и не глупый, а какой-то придурковатый.
«Колокола» сильно всем надоели, но публика шла, спектакль держался, хотя играли его уже почти автоматически.
В этот день спектакль был особо ответственный, потому что в зале присутствовал высокий иностранный гость, премьер дружественной страны. Он был с супругой и пожелал сидеть в партере, поэтому были аннулированы билеты первых пяти рядов, их заполнили телохранители и особо проверенные люди, создав из себя зону безопасности вокруг гостя. На сцене же с обеих сторон, невидимые зрителям, как обычно, сидели на стульях два человека в штатском, с пистолетами наготове.
Может, причина была в общей нервозной атмосфере, или в чём другом, но, как на грех, в этот день работалось особенно скверно. Певцы отбарабанивали без души. В местах, где сам бог велел смеяться, зрительный зал мрачно молчал. Это в свою очередь угнетающе действовало на сцену, и начиналась та муть, которая для театра хуже всего: все видят, что не ладится, но никто не ведает, как спасти, и каждый думает уже лишь о том, как бы скорее это кончилось…
Илья Ильич изображал слугу, поселянина, носильщика портшеза и уличную толпу. Артисты миманса, поддавшись общему гипнозу, ходили плохо, стояли неправильно, ошибались, и Илья Ильич вместе со всеми думал: хоть бы скорее домой.
В интермедии, пока менялись декорации, миманс изображал проход разных людей на ярмарку. Стипендию выдали, и студенты не явились, миманса было мало. Чижик экономно выпускал одну за другой нужные группки, зал скрипел креслами, кашлял, сморкался. Человек в штатском у выхода на сцену сверлил актёров глазами, особенно тех, кто что-нибудь держал в руках.
Илья Ильич уже успел нарядиться под бродячего музыканта, Чижик навьючил на него огромный бутафорский барабан и вытолкнул на авансцену:
– Не спеша, не спеша!
То ли у Ильи Ильича голова устала от долгого ожидания у директора, то ли Чижик слишком подтолкнул, но Илья Ильич не удержал равновесия под тяжелым барабаном и споткнулся на ровном месте, едва не растянувшись на сцене.
Вероятно, это получилось комично, потому что в зале наконец кто-то засмеялся. Пытаясь удержать съезжающий проклятый барабан, Илья Ильич волчком закрутился на месте, кое-как справился, посмотрел тоскливо на противоположный край сцены, куда еще нужно было дойти, – и тут зал буквально взорвался в хохоте. Зал полагал, что это не настоящий старик, а загримированный актер, что все так и надо.
И случилось чудо.
Илья Ильич проковылял и ушел, но все последующие за ним тоже встречались хохотом, а они это почувствовали и стали выжимать смех даже там, где сроду его не слышали.
Потом последовала красочная сцена ярмарки, сорвавшая бурю аплодисментов. Артисты перестали ощущать глухую стену, вдруг явились блеск, сверкающее остроумие. Зал все смеялся, аплодировал, и спектакль закончился бурным успехом.
В конце последнего акта Илья Ильич оттащил в уголок портшез и только собрался было идти наверх, как на него ястребом налетел Чижик.
– Директор с иностранцами в ложе сидел! Приказал узнать: кто такой? Я побежал сам, даю полную характеристику, работает, говорю, тридцать лет. «Отметить!» Да ты понимаешь ли, наш миманс спас спектакль! Премий, дорогуша, нет, перерасход, но уж путевку по линии месткома…
Илья Ильич вытер платком лоб.
– Помилуй бог, как это?… пробормотал он. Я ничего не хочу… Вы мне снимите, пожалуйста, выговор. Честное слово, не я виноват. Я ведь стоял во второй кулисе, а Борзых…
– Опять двадцать пять! – с досадой сказал Чижик. – Этого я не могу. Это такая механика: раз нажата кнопка, сработал рычажок – все, обратного хода нет. А сегодня, дорогуша, поощрение.
– Я не старался.
– Тем более! Значит – талант. Не надо думать про выговор, а о путевке я хлопочу. Выше нос, выше нос!
Илья Ильич пошел к лестнице и услышал, как за его спиной кто-то из солистов сказал:
– Вон тот, что с барабаном падал.
Нельзя сказать, что Илье Ильичу было неприятно слышать это. Размышляя над происшедшим, он стал подниматься на пятый.
Диво дивное! Парикмахер не стал выхватывать парик, а попросил зайти на минутку, любезно усадил перед зеркалом и стал вертеть его, размышляя вслух:
– В следующий раз я вам сделаю другой парик. Этакий пепельно-серый, растрепанный и в сосульках, как? Сегодня только и говорят, как вы перевернули спектакль. Поздравляю.
Это был уже фурор.
Потом были еще разговоры. Вспоминали аналогичные случаи, знаменитого актера МХАТа, который, играя в «Ревизоре» крохотную роль жандарма, потрясал зал. Илья Ильич, смятенный, поскорее переоделся, чтобы уйти от внимания и славы.
Внизу, уже в дверях, он столкнулся с Платоновым, который уходил с гобоем под мышкой.
– Я видел, – сказал Платонов первый. – Все в зале как заржут, думаю, что за черт? Гляжу, это ты. Здорово, брат! Я сам заржал.
– Сам не знаю, как получилось, – сказал Илья Ильич. – Ей богу, не знаю… Выговор не сняли, путевку пообещали, но убей меня на этом месте, я не виноват!
Они вышли на улицу из актерского подъезда. Было еще не поздно, улица бурлила, Платонов глубокомысленно сказал:
– В том комедия, едри его в корень, что сам не знаешь, что на тебя свалится. Но заметь, в жизни никогда не бывают одни несчастья. Неудачи, неудачи, потом – трах! – удача. Верно, это сделано так специально, чтоб сравнивать. Вот и тебе долго не везло, ан, оказывается, ты талант… Может, дюбнем по этому поводу?
Они пошли в ресторан, сели в углу, заказали коньяку и дюбнули. Закусили семгой. Гулять так гулять.
– А про выговор забыть? – спрашивал Илья Ильич.
– Конечно! Надо делом доказывать, – сказал Платонов. – Ходить, канючить – ну его к черту, только себе и другим нервы мотать. Ты делом докажи, каков ты есть! Дюбнем за это.
После третьей рюмки жизнь показалась Илье Ильичу вполне приемлемой. Он даже ужаснулся, как это он мог считать вчера ее постылой. Мысль его напряженно работала.
– По-слу-шай! – воскликнул он, озаренный внезапным открытием. – В следующий раз я надену парик пепельно-серый, растрепанный, в сосульках, а перед выходом положу косяк, чтобы естественно спотыкаться. Я все запомнил! Я споткнусь так, что едва не упаду, но все же не упаду, лишь барабан перекатится на голову. Ничего?
– Ничего, – сказал Платонов, – и при этом смотри этаким недорезанным: чего, мол, скалитесь, думаете, легко такой барабан всю жизнь тащить?
– Да, да! Если это отрепетировать…
– Получится! – поддержал Платонов. – У тебя все получится. И япошка у тебя в Чио-Сан хороший, один грим чего стоит, а походка!… Да если разобраться, ты, может, не хуже иных премьеров.
Тут Илья Ильич некстати вспомнил, как его сбил с ног Валентин Борзых, и на миг негодование окатило его, даже заныло ребро.
– Ладно. Пусть он делает антраша, молодой козел, – возмущенно сказал он. – Пусть рыдает зал. Но ведь и мы кое-что можем?
– Можешь, душа любезный, можешь, – закричал Платонов. – Погоди, ты еще королей будешь играть!
Илья Ильич посмотрел на него потрясенно:
– Королей?
– Да! А чего бы и нет? Сиди себе на троне, кивай.
– А что? – храбро сказал Илья Ильич. – И королей могу! Я в театре всю жизнь. Я актер миманса. Скажи, пожалуйста, ты видел театр без миманса? Вот ты гобой, я мим. Убери нас – что останется? Одни премьеры на проволочках, так я говорю? Куда они без нас денутся?
– Так, старый дурак, правда, – сказал Платонов, прослезясь. – Похвалим сами себя. Давай за нас с тобой. За миманс, старик!
.png)
Автор статьи: Лещинская Татьяна.
.jpg)
.png)
.png)
