Алексей Федорович Лосев родился 22 (10) сентября 1893 года в Новочеркасске.
Дед – протоиерей отец Алексей Поляков – стал важной фигурой в первые годы жизни мальчика. Скончался в 1900 году.
Отец работал в Духовной консистории архивариусом, преподавал физику и математику в младших классах уездных училищ. Скрипач-виртуоз, профессиональный дирижёр и церковный регент, ценитель духовной музыки. Оставил семью вскоре после рождения Алексея. Мальчика вырастила мама.
Алексей окончил Новочеркасскую классическую гимназию с золотой медалью. Увлекался музыкой, театром. С гимназических времён серьёзно занимался классической филологией, интересовался философией, психологией и богословием.
Поступил на историко-филологический факультет Московского университета, по двум специальностям: классическая филология и философия. Также получил математическое и музыкальное образование. В 1915 году в дневнике А. Лосев написал, что музыка – это «Бог, который лечит… от жизненных треволнений и дает новое откровение высшего мира».
В 1914 году защитил кандидатскую (дипломную) работу «О мироощущении Эсхила». Известно, что правки в эту работу вносил поэт-символист Вячеслав Иванов, высоко оценивший её.
После окончания университета в 1915 году А. Лосева оставили при кафедре классической филологии для подготовки к званию профессора. Также, как лучший студент, он был награждён поездкой в Берлин, ставшей единственным выездом А. Лосева за границу.
В 1916 году предлагал реформу Закона Божия в гимназии. Но и после революции, когда уже отменили не только гимназии, но и Закон Божий и вообще религию, Лосев выступил с докладом «О методах религиозного воспитания».
Печатался с 1916 года. Философская статья «Эрос у Платона», «Два мироощущения», «О музыкальном ощущении любви и природы» – статьи о музыке.
В 1918 году написал статью «Русская философия», через год её напечатали в Германии в сборнике «Russland» на немецком языке.
Статья «О философском мировоззрении Скрябина» была закончена в 1921 году. Написал «Философский комментарий к драмам Рихарда Вагнера».
Постепенно сузился круг философской деятельности. Закрылись общества и кружки, в которых Лосев читал тематические лекции и доклады.
В 1919 году стал преподавателем Нижегородского университета.
В 1922 году тайно обвенчался с Валентиной Николаевной Соколовой. Обряд совершил отец Павел Флоренский. В 1929 году молодая чета приняла монашеский постриг афонских старцев.
Летом 1923 года написана книга «Философия имени», посвящённая имяславию. Почитание Божьего имени стало вероисповеданием семьи Лосевых. Имяславие (другие названия – имябожие или ономатодоксия) рассматривало философию имени Бога как «изначальную» сущность мира». Его последователи искали доказательства незримого присутствия Бога в Божественных именах, отталкиваясь от формулы: «Имя Бога есть Сам Бог, но Бог не есть имя». Перед выпуском в 1927 книгу «Философия имени» существенно сократила цензура.
Наступило время, когда публиковать философские труды в государственных издательствах стало невозможно. В период с 1927 по 1930 год Лосев выпустил восемь книг с пометой «издание автора». Это были книги «Античный космос и современная наука» (1927), «Музыка как предмет логики» (1927), «Диалектика художественной формы» (1927), «Диалектика числа у Плотина» (1928), «Критика платонизма у Аристотеля» (1929), «Очерки античного символизма и мифологии» (1930, том первый). Второй том издан не был.
В последней книге цикла «Диалектика мифа» (1930) Лосев проанализировал «природу мифологичности марксисткой идеологии и массового сознания послереволюционных лет». Другими словами, он говорил о мифе на примере советской реальности, с иронией говорил об идее строительства социализма в стране. Также им с женой вменяли в вину участие в церковно-монархической организации «Истинная православная церковь» (дело было сфабриковано). Лосев был арестован, изначально ему был назначен срок в 10 лет лагерей. Он находился в заключении с 1930 по 1933 годы.
Отбывал наказание на строительстве Беломоро-Балтийского канала. Работа шла в нечеловеческих условиях, помимо развившегося ревматизма Лосев стал стремительно терять зрение. Его сняли с тяжёлых работ. Он сторожил дрова. Вспоминал, что в часы дежурств задумал труд «Диалектические основы математики».
Валентина Лосева отбывала наказание в «Сверлаге», работала учетчицей на лесоповале.
В 1933 году строительство Беломорканала завершилось, Лосевых освободили. Они смогли вернуться в Москву, им были возвращены гражданские права.
Однако работать по специальности Лосеву не разрешили. Для заработка он ездил с лекциями по истории античной литературы по городам СССР. Занимался переводами.
Восстанавливал свои рукописи, которые были уничтожены при обыске.
Подготовил «Античную мифологию» в двух томах, начал работу над «Историей античной эстетики».
В 1942 году Лосев был вновь приглашён преподавать в МГУ. В 1944 году, когда по доносу ему грозило обвинение «в идеализме», его уволили.
В 1944 году Лосев стал профессором Московского государственного педагогического института. Начал работать на кафедре филологии, затем перешёл на кафедру языковедения. Здесь он проработает 40 лет.
По сути, из большой науки Лосев вынужденно ушёл.
Известно, что на его занятия в институте приходили вольнослушателями С. Аверинцев и В. Бибихин.
Публиковать свои историко-философские труды он не мог вплоть до смерти Сталина. Однако уже в 1953 году вышли статьи «Олимпийская мифология», «Эстетическая терминология ранней греческой литературы» и «Гесиод и мифология».
После кончины Валентины Лосевой в 1954 году Лосев женился на своей аспирантке, близкой подруге семьи Азе Тахо-Годи. Это был «брак в науке».
Супруга занималась подготовкой к печати многочисленных работ Лосева. Она же стала инициатором создания библиотеки русской философии и культуры на Арбате (Современный «Дом Лосева», центр сохранения наследия философа).
В 1957 году издана книга «Античная мифология в её историческом развитии», а с 1963 по 1988 годы Лосев работал над фундаментальным исследованием «История античной эстетики» (в восьми томах).
Также Лосев занимался историей культуры эпохи Возрождения, написал книгу «Эстетика Возрождения» (1978), переводил произведения итальянского философа XV века Николая Кузанского.
Им написаны работы о Гомере, Платоне, Аристотеле, истории античной музыкальной эстетики, труды по языковедению.
Продолжая преподавание, Лосев в открытую рассказывал студентам о своей вере (религиозном движении) – имяславии.
В 1980-е годы А. Лосев полностью ослеп. Скончался в 1988 году, похоронен на Ваганьковском кладбище.
В 1989 году выпущен документальный фильм «Лосев» (реж. – В. Косаковский).
А. Лосев – автор нескольких литературных произведений, среди них наиболее известна автобиографическая книга «Жизнь».
Также в 1997 году вышла книга Лосева «Мне было 19 лет. Дневники. Письма. Проза», составленная А.А. Тахо-Годи.
Подробнее об А.Ф. Лосеве можно прочитать в книгах А.А. Тахо-Годи «Лосев» (ЖЗЛ, М: Молодая гвардия, Студенческий меридиан, 1997) и «Алексей Федорович Лосев», авторы А.А. Тахо-Годи и В.П. Троицкий, (М: Русский мир, 2007).
Алексей Лосев
Жизнь (фрагмент, начало)
I
Люди часто с любовью вспоминают свое детство. Я тоже вспоминаю его с любовью. Я был окружен заботой и лаской матери. Безоблачное, счастливое детство было и остается какой-то золотой мечтой, каким-то несбыточным раем. Но вот был Мишка, мальчишка-сосед, мой товарищ по играм и ранней учебе, мой сверстник. Ничего был ребенок, да вот только имел одну странную привычку, я бы сказал даже, страсть. Бывало, как заведется у них в доме щенок или котенок, то его любимым занятием было выдергивать волоски у этих животных и ломать им лапки. Ломать – не в шутку, а всерьез. Бедные животные пищали и выли на весь двор и оставались калеками.
– Мишка, сволочь, – говорил я ему. – Как тебе, дураку, не стыдно? Опять котенка замучил!
– Да это я… так…
– Дурак!
– А не твое дело.
– Я вот матери твоей скажу.
– А я ей еще раньше твоего скажу.
Счастливое, ласковое, мягкое, безоблачное детство, да только вот этот проклятый Мишка.
Однажды в Мишкином доме сука ощенилась целыми восемью детенышами. Мишка ликовал. Он не замучивал щенят, пока те были слепые, спали один на другом в одной мягкой и теплой куче.
– Рано еще! – говорил Мишка. – Пусть подрастут.
Он предвкушал свое счастье и был на редкость терпелив.
Скоро щенята подросли.
Мишка уже покалечил трех щенят, но на четвертом произошел инцидент.
Однажды после непродолжительной игры в мяч Мишка вдруг сказал:
– Надоело играть. Подожди. Давай отдохнем.
Я согласился.
– Сегодня у меня на очереди Сток, – прибавил он с некоторой нежностью в голосе. А Сток была милая собачка, подросшая уже настолько, что ей решили дать кличку. Все же это был пока еще по своей комплекции какой-то цыпленок, и Мишка с такими справлялся без всякого труда.
Я решил взмолиться.
– Мишенька… Знаешь что? – залепетал я. – Хочешь, конфет дам… Хочешь? А?
Мишка сначала ничего не понимал.
– Мишенька, родненький… Не ломай лапок у Стока…
– Ишь ты куда гнешь. А что тебе Сток?
– Мишенька, голубчик… Продай мне Стока…
– Хе-хе! Целоваться, что ли, хочешь с Стоком?
– Мишенька, я тебе всю коробочку отдам с конфетами. А у меня недавно был день рождения, и от подарка осталась целая коробка конфет.
– Собака моя? – наставительно ответил Мишка. – Моя! Я хозяин Стока? Я! Ну так чего ж!
– Мишенька, возьми конфеты, – продолжал я сквозь слезы. Но на душе у меня уже закипал гнев, уже что-то начинало трясти мой детский организм, и я терял власть над собой. – Мишка, голубчик, золотко, не мучь Стока… Продай Стока. Давай меняться на конфеты.
Мишка уже перестал меня слушать. Я понял, что мысль об искалечении Стока пришла ему в голову еще во время игры, и он не докончил даже игры, чтобы приступить к любимому делу. Он уже направился к собачнику, где было несколько щенят. Но тут я заметил в его руках вдруг откуда-то взявшиеся клещи. Я до сих пор не знаю, зачем он их взял. Сток был еще хилой, цыплячьего вида собачкой, и…никаких специальных инструментов еще не требовалось.
Я побежал за Мишкой к собачнику.
– Не смей! – закричал я, вдруг не сдержавши себя и вдруг обратившись от упрашиваний и умолений к гневу и к кулакам.
– Не смей, мерзавец! Отойди! Отойди, говорю, от собачника!
Мишка сначала оторопел, потому что я схватил его за обе руки. Клещи выпали из его рук на землю.
– Убью, мерзавец! Слышишь, что говорю? – кричал я, трясясь всем телом. – Убью! Не смей! Не дам мучить Стока! Уйди, пока живой. Сволочь ты! Мерзавец!
Мишка был сильнее меня. Оторопевши в первую минуту, он тут же пришел в себя, тряхнул с силой руками и освободился от меня.
– Ага! – зашипел он. – Чужого добра захотел?.. Я тебя проучу. Я тебе покажу, что такое Сток…
У собачника началась драка. Мишка был сильнее меня, но я не сдавался. Мы начали тузить друг друга по рукам, по спине, по бокам, по лицу. У кого-то уже появилась кровь, и у меня начинало мутиться в голове. На наши крики пришли Мишкины родители, которые и разняли нас. Но результат всего инцидента был совсем не тот, которого я ожидал. Оказывается, Мишкины родители, вступившие в переговоры по этому поводу с моими родителями, заняли всецело позицию Мишки со всеми этими аргументами о «чужом добре», о том, что-де «не ваше дело», и даже говорилось так:
– В наше время так мало радости… У детей так мало развлечений…
Словом, я был побежден и физически, и психологически. Я не мог поколотить Мишку, а мои родители не могли переубедить его родителей. Так и остался этот инцидент на всю жизнь как несваренный кусок в желудке. И я еще до сих пор не знаю, куда мне его деть.
Счастливая, ласковая, нежная, милая, безоблачная пора раннего детства… да только вот если бы не этот Мишка проклятый… Еще и до сих пор слышу этот жалкий визг щенят, которые оставались калеками на всю жизнь и которые уже не могли бегать или ходить, а как-то мучительно ползали на сломанных лапах, доставляя себе боль при каждом малейшем движении. Этот визг стоит у меня в душе целую жизнь; и еще не было у меня такой радости и такого счастья, чтобы я смог целиком его забыть или чем-то заставить молчать. Когда я слышу на улице собачий стон или вой, вся эта картина Мишкиных занятий возникает у меня в сознании, как будто бы это было только вчера; и тело у меня начинает трястись от гнева, ужаса, тоски, отчаяния, бессилия и возмущения так же, как тогда у собачника.
* * *
Последующая жизнь не стерла этих счастливых, ласковых, нежных и прочих воспоминаний о детстве. Нет! Мишка рос и ширился у меня в душе. Не надо примеров из моей жизни. Их, к сожалению, было слишком много. Гораздо хуже то, что узнал я из науки, будучи на школьной скамье.
* * *
Мучительны, давящи были у меня размышления о жизни. Я думал:
– Как же так? В природе все так стройно и красиво, все так закономерно и целесообразно. Что же такое человеческая жизнь? Когда на уроках космографии учитель о предсказании затмений говорит в физическом кабинете, как вычислили на доске момент падения тела в машине Атвуда, так оно в ту же секунду и упало, – до того все это четко и стройно, до того все точно и целесообразно. А что же такое человеческая жизнь? Зачем живет Мишка? Разве нельзя без него? Зачем эти Мишки отравляют весь воздух, которым дышит человечество? Зачем память о нем навязалась мне на целую жизнь и испортила, омрачила всю эту жизнь? Зачем люди проливают кровь, уничтожают один другого, наслаждаются страданиями других людей, неистовствуют, бешенствуют, зверствуют? Зачем существуют звери? Может ли человек при этих условиях оставаться спокойным? Можно ли улыбаться после этого, можно ли получать радость от солнца и тепла, от ласки и дружбы, от удачи и достатка? Не есть ли жизнь та пещера Трофония в Древней Греции, куда люди заглядывали и, если заглядывали, то теряли на всю жизнь возможность смеяться и улыбаться? Не лучше ли жизни смерть? Не лучше ли, не мудрее ли кончить эту трагикомедию раз навсегда, чтобы уже не смеяться и не плакать, не петь и не играть, но зато и не убиваться, не терзаться, чтобы вместе с поэтом сказать о себе:
Тише! О жизни покончен вопрос.
Больше не надо ни песен, ни слез?
Так часто размышлял я в своем уединении, разыскивая тайну человеческой жизни.
Я шел к тем, кого считал умным и знающим, и спрашивал их. Мало я получал удовлетворения от этого.
Школьником я не раз приставал к своему учителю биологии, ища разъяснения мучительной загадки жизни.
– Да ведь это очень просто, – говорил он, щеголевато покручивая свои усы. – Чего ты убиваешься? Не понимаю. Ну, кошка съела мышонка. Велика важность! Ну и съела. Ну так что же? Ты ведь говядину ел? Ел. Ну, так что ж ты бубнишь? Есть хочется, и – баста. Естество такое. Ведь кошка есть хотела? Хотела. Ну так чего ж! Не подыхать же ей! Жизнь – это инстинкт. Мудрость такая природная. Если хочешь жить, борись. Ну, я не говорю там, конечно, чтобы ты… того… сам, что ли, убивал… Зачем же? Ну а все-таки… На то и щука в море, чтобы карась не дремал.
Я возмущался.
– Иван Петрович, – горячился я, – невозможно! Вы говорите, что все это естественно?
– Ну конечно, естественно. От природы так дано, – отвечал Иван Петрович.
– Иван Петрович, – горячился я, – хочется послать к черту эту вашу природу.
– Ну что ж! И пошли. Да толк-то какой? Или ты думаешь, что от твоей чертовщины что-то изменится?
– А у вас какой толк? Вы смотрите на кровь, на убийство, на жесткость, на все кровавые сладострастия жизни, и – что же? Посматриваете и усики себе покручиваете.
– Чудак ты человек, – добродушничал тот. – А что же остается делать? Ведь если бы оно было противоестественно, это можно было бы устранить. Да оно и само долго не продержалось бы. А ведь раз оно естественно, то как же ты против естества пойдешь?
– Пойду!
– Против природы?
– Против природы!
– Да ведь это бунт против жизни!
– Это бунт против холуйства перед жизнью. Довольно вы нас учили идолопоклонствовать перед жизнью. Жизнь – это болото, невылазная лужа. Не во всяком же болоте мне тонуть. Подумаешь, «жизнь»! Кулаком в морду вашей жизни! Пусть замолчит, сократится, пусть знает свое место, пусть перестанет нахальничать, издеваться, глумиться над всем святым. Пусть попридержит кровь и не пожирает живого тела. Пусть будет поскромнее. Пусть будет шире, выше, благороднее, спокойнее, мудрее, человечнее, наконец!
– Хо-хо-хо-хо! – от души хохотал Иван Петрович. – Ну и сказанул! Ну и дербалызнул! Уморил! Ей-богу, уморил. И какое эдакое благородство. Я-де вот что. Ты-де мне не тычь, я не Иван Кузьмич. Я-де вам еще покажу. И-о-го-го-го! Я-де вам еще пропишу ижицу. А? Хорош! Ей-богу, уморил.
– Вы, Иван Петрович, не увиливайте от вопроса, – горячился я. – Вы мне прямо скажите: все естественное позволено или не все? Нет, вы напрямки. Ведь это же мой единственный вопрос.
– Да чудачишка ты этакий! – отвечал тот, сдерживая искренний смех. – Ведь это же наука. Это наука так говорит.
– Что говорит наука? Я вас не понимаю.
– Наука так говорит, понял?
– Ничего не понял. Что наука говорит?
– Ну ты непонятливый! Наука выставила закон борьбы за существование.
– Ну и?
– Ну и вот. Борьба есть закон жизни.
– Я вас спрашиваю: все позволено или не все позволено, что ваша наука считает естественным?
– Да раз наука считает это естественным, как же это не позволено?
– Убивать естественно?
– Если убийство тебя спасает от смерти – естественно.
– А умирать естественно?
– Естественно.
– Так чего же вам спасаться от смерти?
– Спасаться от смерти естественно.
– Ага, значит, и жить вам естественно, и умирать вам естественно.
– Разумеется.
– Ну а при чем тут убийство?
– Да что ты привязался к убийству? Если убийство способствует спасению естественной жизни, оно позволено. И если оно способствует естественной смерти, оно тоже позволено.
– Ну тогда, Иван Петрович, так вы и говорите: все естественное позволено. Все ваше поведение диктуется естественным – природой там или еще чем, инстинктами, животной утробой. Вот и все. Больше мне ничего не надо.
– Но ты как будто чем-то недоволен.
– Я не недоволен, а меня всего трясет от негодования, – кипятился я. – До чего же может дойти наука! До какого безумия, до какого позора можно дойти с вашей биологией! До какого издевательства, глумления над человеком можно дойти! Мне захотелось насиловать женщину – вы при этом спрашиваете только то, естественно ли это. Я увидел у другого вкусный кусок – вы при этом озабочены только одним вопросом: естественно ли человеку есть вкусные вещи? Я избил свою кухарку за то, что она переплатила лишний рубль на базаре, и вы уже разрешаете это, на том основании, что человеку естественно бережливо относиться к средствам, которые заработаны собственным трудом. Но ведь для иной женщины естественно и уклониться от мужчины, а кухарке естественно зажилить себе лишний рубль, опять-таки все для того же, чтобы удовлетворить ваше «естество», вашу «природу». Что же это получается? Война всех против всех? Наука проповедует первобытное звериное царство? Биология оправдывает первобытную дикость, первобытное варварство? Для зверства, для дикости, для варварства, для всех этих инстинктов, естественных потребностей, для борьбы за существование – нет никакой узды, нет никакого закона, никакой совести, нет ничего разумного, человеческого, осмысленного? К черту вашу естественность, вашу жизнь и вашу биологию!
Споры с Иваном Петровичем ни к чему не приводили. Я уходил от него без всякого утешения; и только еще одна цитадель беспомощно рушилась передо мною – это отвлеченная наука в ее попытках осмыслить жизнь и, главное, оправдать всю дикость и зверство, которыми эта жизнь наполнена. Естественность зверства, законность дикости, нормальность людоедства меня не устраивали. Да, можно так рассуждать: раз все естественно, все и позволено. Но я чувствовал, что жизнь надо как-то переосмыслить, что жизнь надо переделать, что надо установить какую-то другую естественность, что надо хвалиться какими-то другими нормами. Никакие инстинкты, будь они трижды естественны, ни кошачьи, ни собачьи, как бы они ни были достаточны для объяснения жизни, меня не устраивали. Я смутно чувствовал, хотя тогда еще и не сознавал отчетливо, что жизнь мало объяснить, что ее надо и переделывать. Но что было делать? Куда было идти? С кем было советоваться?
Автор статьи: Великанова Юлия.
